8 марта ...Скорбим.

[Valdemar]

«Мертвых женщин складывали у порога» 

Елена Глинка попала в ГУЛАГ в 1950 году. Она получила 25 лет лагерей за то, что скрыла свое нахождение в оккупированном нацистами Новороссийске.

В 1956-м Елену Глинку освободили. Она написала ряд рассказов, главной темой которых является насилие над женщинами в лагерях:

«Этап состоял в основном из бытовичек и указниц, но было и несколько блатных — жалких существ с одинаковой, однажды и навсегда покалеченной судьбой: сперва расстреляны или сгинули в войну родители, пару лет спустя — побег из детприюта НКВД, затем улица, нищета, голод, — и так до ареста за кражу картофелины или морковинки с прилавка. Заклейменные, отринутые обществом и озлобившиеся оттого, все они очень скоро становились настоящими преступницами, а некоторые были уже отпетые рецидивистки — по-лагерному «жучки». Теперь они сидели у клуба, перебранивались друг с дружкой, рылись в своих узелках и выпрашивали окурки у конвоя. В это месиво изуродованных жизней лагерное начальство бросило трех политических, с 58-й статьей: пожилую даму — жену репрессированного дипломата, средних лет швею и ленинградскую студентку. За ними не числилось никаких нарушений и посягательств на лагерный режим, — просто штрафбригада комплектовалась наспех, провинившихся не хватало, директива же требовала в срочном порядке этапировать столько-то голов, — и недостающие головы добрали из «тяжеловесок», то есть из осужденных на 25 лет исправительно-трудовых работ».

«Новость: «Бабы в Бугурчане!» мгновенно разнеслась по тайге и всполошила ее, как муравейник. Спустя уже час, бросив работу, к клубу стали оживленно стягиваться мужики, сперва только местные, но вскорости и со всей округи, пешком и на моторках — рыбаки, геологи, заготовители пушнины, бригада шахтеров со своим парторгом и даже лагерники, сбежавшие на свой страх с ближнего лесоповала — блатные и воры. По мере их прибытия жучки зашевелились, загалдели, выкрикивая что-то свое на залихватском жаргоне вперемешку с матом. Конвой поорал для порядка: на одних — чтоб сидели где сидят, на других — чтоб не подходили близко; прозвучала даже угроза спустить, если что, собак и применить оружие; но поскольку мужики, почти все с лагерной выучкой, и не думали лезть на рожон (а кто-то и вовремя задобрил конвоиров выпивкой), конвоиры не стали гнать их прочь, — лишь прикрикнули напоследок и уселись невдалеке.

Мужики действовали слаженно и уверенно, со знанием дела: одни отдирали от пола прибитые скамьи и бросали их на сцену, другие наглухо заколачивали окна досками, третьи прикатили бочонки, расставили их вдоль стены и ведрами таскали в них воду, четвертые принесли спирт и рыбу. Когда все было закончено, двери клуба крест-накрест заколотили досками, раскидали по полу бывшее под рукой тряпье — телогрейки, подстилки, рогожки; повалили невольниц на пол, возле каждой сразу выстроилась очередь человек в двенадцать — и началось массовое изнасилование женщин — «колымский трамвай» — явление, нередко возникавшее в сталинские времена и всегда происходившее, как в Бугурчане: под государственным флагом, при потворстве конвоя и властей».

«Мертвых женщин оттаскивали за ноги к двери и складывали штабелем у порога; остальных приводили в чувство — отливали водой — и очередь выстраивалась опять.

Насколько я знаю, за массовые изнасилования никто никогда не наказывался — ни сами насильники, ни те, кто способствовал этому изуверству. В мае 1951 года на океанском теплоходе «Минск» (то был знаменитый, прогремевший на всю Колыму «Большой трамвай») трупы женщин сбрасывали за борт. Охрана даже не переписывала мертвых по фамилиям, — но по прибытии в бухту Нагаево конвоиры скрупулезно и неоднократно пересчитывали оставшихся в живых, — и этап как ни в чем не бывало погнали дальше, в Магадан, объявив, что «при попытке к бегству конвой открывает огонь без предупреждения». Охрана несла строжайшую ответственность за заключенных, и, конечно, случись хоть один побег — ответили бы головой. Не знаю, как при такой строгости им удавалось «списывать» мертвых, но в полной своей безнаказанности они были уверены. Ведь они все знали наперед, знали, что придется отчитываться за недостающих, — и при этом спокойно продавали женщин за стакан спирта»

«Пройдя многокилометровой путь от Всесоюзной пересылки, состоявшей из леса зон — та, например, в которой я содержалась, была 404-я! — колонна устало подбиралась к самому отдаленному причалу порта Ванино, где незыблемой громадиной стоял океанский теплоход «Минск».

Это было крупнотоннажное грузовое судно с пятью глубокими трюмами, специально оборудованное и предназначенное для перевозки заключенных с материка на Колыму, от порта Ванино до бухты Нагаево, от которой до центра города Магадана — «столицы колымского края» — рукой подать — пять-шесть километров этапного пути.

Перед посадкой на судно была проведена еще одна очередная тщательнейшая проверка зеков по всей положенной форме. А до нее, в сопках, кроме тотальной проверки произведена и процедура показательных наказаний.

На полпути к порту Ванино колонна была остановлена и приказано расположиться походным лагерем — сесть на чем стоишь — в окружении конвоя и собак.

В середине этого лагеря — огромного человеческого массива — появились длинные зашарпанные столы на ножках-козлах, за которыми сидели чины внутренних войск и разгребали вороха формуляров, вызывали и проверяли соответствие записанных в них данных с личностью зека — процедура весьма медлительная, — дожидаться своей очереди приходилось часами.

По завершении проверки столы были убраны, и на их место подогнали полуторку с опущенными бортами, на которые вооруженные солдаты загоняли наказуемого за какую-нибудь незначительную провинность в пути — чтобы неповадно было другим!»

«Не знаю, какой вместимости был мужской трюм и какова была плотность его заселенности, но из проломленной дыры все продолжали вылезать и неслись, как дикие звери, вырвавшиеся на волю из клетки, человекоподобные, бежали вприпрыжку, по-блатному, насильники, становились в очередь, взбирались на этажи, расползались по нарам и осатанело бросались насиловать, а тех, кто сопротивлялся, здесь же казнили; местами возникала поножовщина, у многих урок были припрятаны финки, бритвы, самодельные ножи-пики; время от времени под свист, улюлюканье и паскудный непереводимый мат с этажей сбрасывали замученных, зарезанных, изнасилованных; беспробудно шла неустанная карточная игра, где ставки были на человеческую жизнь. И если где-то в преисподней и существует ад, то здесь наяву было его подобие.

Из отверстия центрального люка, как из канализационной трубы, тянуло тугим зловонием от скопища тысяч застарело грязных тел, десятков параш, испражнений; наружу вырывался рев и вой, какой исторгает охваченное страхом пожара или землетрясения загнанное в закрытое помещение стадо животных»

 

[Valdemar]

У болоті на Колимі три тисячі дівчат-українок втопили живцем

Поблизу одного з колимських концтаборів 1949 року за наказом Москви живцем потоплено в болоті близько трьох тисяч українських дівчаток віком 12-14 років – «чтоб нєкому било рожать бандєровцев».

Поема-реквієм Дмитра Шупти «Колимські дівчатка» уже має кілька видань. Перше з них датоване 2011 роком.Цього року поема в зв’язку з сімдесятиліттям подій, про які в ній ідеться, отримала нове видання, завдячуючи добродійству лужанського козацтва Буковинського коша УК, а передовсім – курінному отаману Григорію Куришу. Якщо говорити про нинішнє видання (Київ, УкрСІЧ, 2019), то воно вигідно відрізняється від першого, надто скромного, але суть, звичайно, передовсім у самому творі.

Твір виразно ідеологічний. Він присвячений одному з епізодів національної трагедії, що стався літом 1949 року, коли в Колимських болотах за кремлівським наказом було потоплено живцем три тисячі дівчаток-українок, які перебували в заполярних концтаборах з батьками. Мета акції чисто геноцидна: «Чтоб нєкому било рожать бандєровцев». Отже, ідеологія твору однозначно виразна – це ідеологія безкомпромісного патріотизму, націєствердження – відтак державотворча.

 

Дмитро ШУПТА

К О Л И М С Ь К І Д І В Ч А Т К А

Поема-реквієм

Уривок.

Куди ж дітей ти гнала у болото?

Чи охопив невиліковний сказ,

Розбещена, звіріючи сволото,

Який і хто б не дав тобі наказ.

Без Бога у душі своїй порожній.

Та злочинів таких не бачив світ!

Три тисячі по тундрі бездорожній –

Дівчаток на загибель. Маків цвіт!

Від лиходійства й спирту оп’янілі?

Сумління вам безкарність відніма,

Катюги невмолимі, знахабнілі,

Для вас людського імені нема.

При зброї ви і взуті, гамадрили.

Дорога смерті – босій дітворі.

Чи вас від вурдалаків народили

Вовчиці хижі, а не матері?

Та згодом тихнув спів, але до співу,

Як розпочався дикий той шабаш,

Чи хто молив святу небесну Діву

І хто казав по себе «Отченаш»?!

Опричникам не йнять лихої смерті.

Замість душі в них в кожного – лагно.

І рухла тундра з видимістю тверді –

Підтале, розболочене багно.

Одначе, слався, каторжна робото!

Катюги і не ймуть свою вину,

Які дівчаток гнали у болото –

Все далі й далі у трясовину.

Ці болота недоля розмісила

Для нашого страждання, наших мук,

Де не живе й сама нечиста сила –

Болотяник заклятий чи тулук.

Утім, нічого дивного немає –

Гружавину покриє патлама.

Смертельна тиша злочин приховає

Й зима, на котру щедра Колима.

***
А їх вели… В безодню просто гнали…

Ще й досі в тундрі болота дрижать.

З Москви так наказали генерали:

«Чтоб нєкому бандєровцев рожать»…

До того, як взяли під карабіни,

Для них було повторене стократ:

– Зречіться від батьків та України! –

Усе, що вимагалось від дівчат.

І зойкнула з Дніпром далека Тиса,

Душа знялася високо, мов птах,

Коли втонула перша із трьох тисяч

Невинна жертва в тундрі в болотах.

Пішла на дно багнюки вікової,

Сховалася, як в нірку ховраха.

Її Господь всевишній упокоїв

На Луках Неба душу без гріха.

Високе небо, цей трагізм засвідчуй –

Ступати, мабуть, легше по ножах.

В очах дівчаток зачаївся відчай

І розпач задушив душевний жах.

Із цих дівчаток жодна не кохала,

А вже для всіх вогонь життя зачах.

Приречена колона потахала –

Зникала в конвоїрів на очах.

В безодню третя тисяча гунула.

Схлипнули й захлинулись мочарі,

Коли остання дівчинка втонула –

З’явився блиск Полярної Зорі.