Гість Дэнa Опубліковано 11 вересня, 2013 Поділитися Опубліковано 11 вересня, 2013 Огромную роль в моей жизни играли болезни. В этом отношении я с детства пережил травмы. Я считаю себя человеком храбрым, морально храбрым в максимальном смысле, но и физически храбрым в важные моменты жизни. Я это доказал во многих опасных случаях моей жизни. Посилання на коментар Поділитись на інших сайтах Поділитися
Гість Дэнa Опубліковано 11 вересня, 2013 Поділитися Опубліковано 11 вересня, 2013 Возможно, что тут играет роль моя военная наследственность. Но в этом отношении моя храбрость имеет границы и я малодушен и труслив. Я страшно боюсь болезней, болезни внушают мне почти мистический ужас. Ошибочно было бы это объяснить страхом смерти. У меня никогда не было особенно страха смерти, это не моя черта. Если я боюсь смерти, то не столько своей, сколько близких людей. Я боюсь именно болезней, заразы, всегда представляю себе дурной исход болезни. Я человек мнительный. И это относится не только ко мне, но в такой же степени к другим. Мое сильно развитое воображение направлено в худшую сторону. Мне кажется, что я не боюсь быть убитым пулей или бомбой. Я это проверил на опыте в дни октябрьского переворота 17 года в Москве, когда бомбы летали над нашим домом и одна разорвалась в нашем дворе. Я в это время продолжал писать. Я также совершенно не боялся бомбардировок Парижа. Но я боюсь заразиться тифом, дифтеритом, даже простым гриппом. Отчасти это объясняется тем, что в нашей семье болезни играли огромную роль. Я мало подвергаюсь внушению, но в детстве мне была внушена мысль, что жизнь есть болезнь. Лучший профессор медицины приезжал осматривать всех членов нашей семьи. У моей матери в течение 40 лет была тяжелая болезнь печени. По ночам были припадки печени с прохождением камней, и я слышал ее крики. Каждый раз думали, что она может умереть. Это очень тяжело на меня действовало. Отец постоянно лечился. Меня самого постоянно лечили. Совсем маленьким я год пролежал в кровати, у меня была ревматическая горячка. Семья наша была необыкновенно нервной. У меня была нервная наследственность, выражающаяся в моих нервных движениях. Это, вероятно, связано с судорожностью моей натуры, мои душевные движения также судорожны. Особенная нервность была со стороны отца. Мать часто говорила, что Бердяевы не совсем нормальны, Кудашевы же нормальны. Мой брат был человек нервно больной в тяжелой форме. Многие находили, что у него были ненормальности. С этим связаны у меня травмы, сохранившиеся в моем подсознательном. Мне часто в семье приходилось играть роль посредника. Семья брата была для меня первым выходом из аристократической среды и переходом в другой мир. Брат был человеком, готовым отдать последнее. Деньги не могли у него удержаться и одного дня. И он всегда был в затруднительном положении. У него было очень красивое, почти греческое лицо. Но он периодически опускался, не брился, не мылся, одевался так, что производил впечатление оборванца. Потом вдруг появлялся очень элегантным. У него были способности, которых не было у меня, была изумительная память, дар к математике и языкам. Он писал стихи даже по-немецки, но не было никакой склонности к философии. В семье брата я рано столкнулся с явлениями оккультизма, к которым был в решительной оппозиции. Мой брат иногда впадал в трансы, начинал говорить рифмованно, нередко на непонятном языке, делался медиумом, через которого происходило сообщение с миром индусских махатм. Однажды через брата, находившегося в состоянии транса, махатма сказал обо мне: «Он будет знаменит в Европе вашей старой». Эта атмосфера действовала на меня отрицательно, и я боролся против нее. Но атмосфера была напряженной, были напряженные духовные интересы. В моей семье совершенно отсутствовала авторитарность. Я в ней не чувствовал инерции традиционного быта. В ней было что-то заколебавшееся. Она принадлежала к толстовскому кругу, но было что-то от Достоевского. Уже в моем отце, во вторую половину жизни, было что-то переходное от наших предков ко мне. Меня никогда не стесняли и не насиловали. Я не помню, чтобы меня когда-либо наказывали. Вероятно, из гордости я себя держал так, чтобы не было и поводов для наказания. В детстве я никогда не капризничал и не плакал, мне были мало свойственны и детские шалости. Единственное, что мне было свойственно, это припадки вспыльчивости. Отца всегда пугало, когда я делался белым как полотно от припадка вспыльчивости. Мне свойственна изначальная свобода. Я эмансипатор по истокам и пафосу. Во мне образовался собственный внутренний мир, который я противополагал миру внешнему. Это выражалось и в том, что я любил устраивать свою комнату и выделять ее из всей квартиры, не выносил никаких посягательств на мои вещи. С детства собирал собственную библиотеку. Думаю, что мне всегда был свойствен эгоизм, эгоизм главным образом защитительный. Но я не был эгоцентриком, то есть не был исключительно поглощен собой и не относил всего к себе. Я всегда был педантически аккуратен, любил порядок в распределении дня, не выносил ни малейшего нарушения порядка на моем письменном столе. Это обратная сторона моего прирожденного анархизма, моего отвращения к государству и власти. Помню один важный разговор, который имел со мной отец. Во время разговора отец заплакал. Разговор этот имел для меня большое значение, после него многое во мне изменилось, и я благодарно об этом вспоминаю. Отец меня очень любил, и эта любовь со временем вырастала. С матерью отношения были более легкими. В ней всегда чувствовалось что-то французское, и в ней было больше светскости, чем в отце. Вместе с тем в ней было много доброты. Я не любил светское аристократическое общество, и с известного момента это превратилось в глубокое отталкивание и жажду полного разрыва. Я никогда не любил элиты, претендующей на аристократизм. Мой собственный аристократизм сказывался в отталкивающем чувстве, которое мне внушали parvenus и арривисты, люди, проталкивающиеся из низов к верхним слоям, нелюбви к подбору, который я считаю не аристократическим принципом. Аристократизм определяется по происхождению, а не по достижению. В детстве у меня наверное были аристократические предрассудки. Но в бурной реакции, или, вернее, революции, я победил их. В аристократическом обществе я не видел настоящего аристократизма и видел чванство, презрение к низшим, замкнутость. В России не было настоящих аристократических традиций. У меня была, конечно, «господская» психология, предки мои принадлежали к «господам», к правящему слою. Но у меня это соединялось с нелюбовью к господству и власти, с революционным требованием справедливости и сострадательности. Я принадлежу к «кающимся дворянам», хотя одно время усиленно боролся против такой душевной формации. Отец мой потом смеялся над моим социализмом и говорил, что я барин-сибарит более, чем он. В сущности, я стремился не к равенству и не к преобладанию и господству, а к созданию своего особого мира. § С детства я жил в своем особом мире, никогда не сливался с миром окружающим, который мне всегда казался не моим. У меня было острое чувство своей особенности, непохожести на других. О схожем чувстве говорит А. Жид в своем «Дневнике», но причины иные. Внешне я не только не старался подчеркнуть свою особенность, но наоборот, всегда старался сделать вид, притвориться, что я такой же, как другие люди. Это чувство особенности не следует смешивать с самомнением. Человек огромного самомнения может себя чувствовать слитым с окружающим миром, быть очень социализированным и иметь уверенность, что в этом мире, совсем ему не чуждом, он может играть большую роль и занимать высокое положение. У меня же было чувство неприспособленности, отсутствие способностей, связанных с ролью в мире. Меня даже всегда удивляло, что впоследствии, при моей неспособности к какому-либо приспособлению и конформизму, я приобрел большую европейскую и даже мировую известность и занял «положение в мире». Я даже стал «почтенным» человеком, что мне кажется совсем не соответствующим моей беззаконной и возмутившейся природе. Вместе с тем это мое коренное чувство не следует смешивать с complex d’inf'eriorit'e[2], которого у меня совсем нет. Я отнюдь не застенчивый человек, и я всегда говорил и действовал уверенно, если это не касалось деловой, «практической» стороны жизни, где я всегда себя чувствовал беспомощным. В обыденной жизни я был скорее робок, неумел, не самоуверен и был мужествен и храбр лишь когда речь шла об идейной борьбе или в минуты серьезной опасности. Чувство жизни, о котором я говорю, я определяю как чуждость мира, неприятие мировой данности, неслиянность, неукорененность в земле, как любят говорить, болезненное отвращение к обыденности. Часто это называли моим «индивидуализмом», но я считаю это определение неверным. Я не только выхожу из себя к миру мысли, но и к миру социальному. Человек есть сложное и запутанное существо. Мое «я» переживает себя как пересечение двух миров. При этом «сей мир» переживается как не подлинный, не первичный и не окончательный. Есть «мир иной», более реальный и подлинный. Глубина «я» принадлежит ему. В художественном творчестве Л. Толстого постоянно противополагается мир лживый, условный и мир подлинный, божественная природа (князь Андрей в петербургском салоне и князь Андрей, смотрящий на поле сражения на звездное небо). С этой темой связана для меня роль воображения и мечты. Действительности противостоит мечта, и мечта в каком-то смысле реальнее действительности. Это могут определить как романтизм, но тоже неточно. У меня всегда было очень реалистическое, трезвое чувство действительности, была даже очень малая способность к идеализации и к иллюзиям. Но что казалось мне всегда очень мучительным и дурным, так это моя страшная брезгливость к жизни. Я прежде всего человек брезгливый, и брезгливость моя и физическая, и душевная. Я старался это преодолеть, но мало успевал. У меня совсем нет презрения, я почти никого и ничего не презираю. Но брезгливость ужасная. Она меня всю жизнь мучила, например, в отношении к еде. Брезгливость вызывает во мне физиологическая сторона жизни. Я прошел через жизнь с полузакрытыми глазами и носом вследствие отвращения. Я исключительно чувствителен к миру запахов. Поэтому у меня страсть к духам. Я хотел бы, чтобы мир превратился в симфонию запахов. Это связано с тем, что я с болезненной остротой воспринимаю дурной запах мира. У меня есть брезгливость и к самому себе. Думаю, что брезгливость связана у меня со структурой моего духа. Душевная брезгливость у меня не меньшая. Дурной нравственный запах мучит меня не меньше, чем дурной физический запах. Брезгливость вызывают интриги жизни, закулисная сторона политики. Я не эстет по своему основному отношению к жизни и имею антипатию к эстетам. Моя преобладающая ориентировка в жизни этическая. По типу своей мысли я моралист. Но у меня всегда был сильный чувственно-пластический эстетизм, я любил красивые лица, красивые вещи, одёжу, мебель, дома, сады. Я люблю не только красивое в окружающем мире, но и сам хотел быть красивым. Я страдал от всякого уродства. Прыщик на лице, пятно на башмаке вызывали уже у меня отталкивание, и мне хотелось закрыть глаза. У меня была необыкновенная острота зрения, один окулист сказал мне, что оно вдвое сильнее нормального. Входя в гостиную, я видел всех и все, малейший дефект бросался мне в глаза. Я всегда считал это несчастным свойством. В мире, особенно в человеческом мире, больше уродства, чем красоты. Я замечаю, что у меня отсутствует целый ряд дурных страстей и аффектов, вероятно, потому, что я не приобщаюсь до глубины к борьбе и соревнованию, которые происходят в мировой жизни. Я совершенно неспособен испытывать чувства ревности, мне не свойствен аффект зависти, и нет ничего более чуждого мне, чем мстительность, у меня атрофировано совершенно всякое чувство иерархического положения людей в обществе, воля к могуществу и господству не только мне несвойственна, но и вызывает во мне брезгливое отвращение. Слишком многие страсти, господствующие над жизнью людей, мне чужды и непонятны. Это могут объяснить ущербностью моей природы, безразличием ко многому, прежде всего безразличием к успехам в жизни. Я боролся с миром не как человек, который хочет и может победить и покорить себе, а как человек, которому мир чужд и от власти которого он хочет освободить себя. Посилання на коментар Поділитись на інших сайтах Поділитися
Гість Дэнa Опубліковано 11 вересня, 2013 Поділитися Опубліковано 11 вересня, 2013 Я лишен изобразительного художественного дара. В моей выразительности есть бедность, бедность словесная и бедность образов. Я бы не мог написать романа, хотя у меня есть свойства, необходимые беллетристу. Посилання на коментар Поділитись на інших сайтах Поділитися
Дэна Опубліковано 11 вересня, 2013 Поділитися Опубліковано 11 вересня, 2013 Байки со схрона 18. Лирическая. На следующий день дело с паспортами продвигалось ни шатко, ни валко… Стеше паспорт оказался не нужным, так как она и так была уже наполовину в Европе, Рабинович отказался на том основании, что у него есть Green Card, а новенькая ограничилась одним предложением: - Мать-перемать… Мне пох и нах ваши ЕС и ТС… Мать-перемать… Мне СС люб… мать-перемать… Так что Пузя ограничился выдачей лишь одного паспорта – Карлуше. При этом, к своему большому удивлению, он узнал, что его друг имел необычное погоняло - Диоген Карл Двуянусович, а родился он в той же деревне, что и несостоявшаяся надежда бандеровцев, пан Ющенко… Хто б мог подумать… После обеда случилось ЧП. Прилетел дятел в красной ермолке и начал стучаться головой о дуб: три точки, три тире, три точки, три тире… Бибизян, не знал азбуки Морзе, и ничего не понял, зато выскочивший из норки суслика рабинович в растерянности заметался по полянке. - Караул! Караул! Родина в опасности! Я демобилизован, я пропал! - Да расскажи ты толком, что случилось? – заволновался предводитель. - Шо-шо.. К Израилю войнушка подступает. Со всех сторон арабы нажимают, Роняют бомбы, газы испускают. Меня отчизна в бой зовёт… Нет... Призывает. И, подхватив свой мешочек с денежкой, Рабик улетел в северном направлении. - Эй, жидёнок, - заорал ему вслед Карлуша – Ты куда? Израиль на юго-востоке, а не на севере! Рабинович сделал вид, что не услышал, и ещё быстрее засучил крылышками. Метаморфочка махала ему вслед рукой и причитала: - Он же такой храбрый, такой отчаянный… он не будет уклоняться ни от бомб, ни от пуль, ни даже от газов… Он пооогииииибнеееет… Подошедший Пузя поправил бантики на её рожках, замусоленным носовым платком вытер пятачок. - Не плач, Мета, вернётся твой мусик… в той стороне, куда он полетел, есть симпатичный хуторок. Коровы, кони, свиньи, утки с курами, много вкусного для Рабика навоза… Пересидит там войнушку и вернётся… Как Карлсон… Как стемнело, печальные херои начали готовиться ко сну. Бибизян опять приватизировал дуб. Метаморфочка бродила по полянке, вздыхала, сморкалась, вытирая пятачок рукой. Потом нырнула в норку суслика, всё ещё хранившую запах её ненаглядного мусика… Карлуша долго ворочался в телеге, простукивал костяшкой пальца бочку со спиртом, прислушивался и, явно опечаленный услышанным, уныло затянул: Как уменьшается количество вина! Я так на паперть скоро попаду….. И прокляну навек те времена, Когда закуска превращается в еду. Впрочем, грустил он недолго. Укрывшись файным пиджачком, Карл Двуянусович согрелся и, разомлев, родил нечто, по его мнению, оптимистическое: Эх! Янки придут, Порядок наведут! Янки наша сила, Янки наш оплот. У янки много денег, У янки мощный флот. Янки нас подымут, Янки нас спасут. Янки Украину В список занесут. Эх! Янки придут, Порядок наведут! Демохра-хр-хр-тиза–хррр-торы… бля… Хр-хр-хррррр….. Пузе, похоже, снилось его героическое прошлое. Он скрипел зубами, сучил ногами, его указательный палец ритмично сгибался, нажимая на виртуальный курок… Постепенно зубовный скрежет перешёл в бодрый постбандеровский марш: Я сегодня до зари встанку, По широкому пройду склонку. Я найду тот схроник, мамко. Про который говорил мне папко. Я отрою тот схроник ладонью, А зарою опять лопаткой. Я Степанка Бандерку помню Про который говорил мне папко. А ещё я поймаю суслико, Оторву ему ушки, лапко. Я Степанка Бандерку помню Про который говорил мне папко. Я сегодня до зари встанку, Я соседу покажу дульку. Я Степанка Бандерку помню Про который говорил мне папульку. А потом я повешу кацапко На большую такую гилляко. Я Степанка Бандерку помню Про который говорил мне папако. Я со Стёпкой в одной палатко, Ходим мы на одну процедурко. А в народе зовут нашу хатко Почему то не хатко, а дуркою. - Да, я такой – Улыбнулся Пузя во сне – “Меня никто не учил, я самородок.” Сам рожаю, сам рождаюсь. Сам встаю, сам умываюсь. Сам и ем и испражняюсь – Самородком называюсь. После чего его сморил сладкий сон без сновидений и кошмаров… Парнокопытные стояли под дубом и лениво что-то жевали… Ориша, выплюнув жвачку, затянула: - Ще не вмерла України, ні слава, ні воля… - потом закашлялась, и подняв голову на Бибизяна, сказала: - Слушай, макака, у меня горло болит, петь больно, сходи-ка лучше сам по вот этой ссылке и побалдей: _http://www.youtube.com/watch?v=BGgACD1No4Y Только рекламу не забудь ропустить.. - А потом пшёл НАХ… - Добавила она и устало уронила голову. Стеша мечтала о далёкой отчизне и янтарной комнате, спрятанной в подвале её родного коровника-каземата. Ей тоже хотелось что-нибудь спеть для этой потешной мартышки, но ничего, кроме Deutschland, Deutschland tiber alles, Uber alles in der Welt! в голову не приходило. Новенькая спала, положив под голову кирпич, и во сне повторяла слова на букву Х из “Большого словаря русского мата”. - Нет, - подумал Бибизян – Пузя неправ, какой же это отряд… это и есть настоящий цирк. Он подтянулся, и поудобнее уселся на ветке, прислонившись спиной к стволу. Сон не приходил, и обезьян так и просидел на дубе до самого утра. (Продолжение следует). Посилання на коментар Поділитись на інших сайтах Поділитися
Гість Дэнa Опубліковано 11 вересня, 2013 Поділитися Опубліковано 11 вересня, 2013 Николай Бердяев САМОПОЗНАНИЕ продолжение ↓Я полон тем для романов, и в моей восприимчивости (не изобразительности) есть элемент художественный. Я прежде всего должен признать в себе очень большую силу воображения. Воображение играло огромную роль в моей жизни и часто несчастную для меня роль. В воображении я переживал несчастье и страдал с большей остротой, чем в действительности. Я находил в себе духовные силы пережить смерть людей, но совершенно изнемогал от ожидания этой смерти в воображении. Когда я читал M'emoires d’outre tombe [3] Шатобриана, то меня поразила одна черта сходства с ним, несмотря на огромное различие в других отношениях. Как у Шатобриана, у меня очень сильное воображение, гипертрофия воображения и именно вследствие этого невозможность удовольствоваться какой-либо действительностью и реальностью. Но сила воображения, конечно, не связана у меня с даром художественной изобразительности, как у Шатобриана. Отношение к женщинам определялось у Шатобриана именно силой воображения, не соответствующего действительности. Меланхолия сопровождала всю жизнь Шатобриана, несмотря на исключительный успех, славу, блеск его жизни. Он ни от чего не мог испытать удовлетворения. Я тоже почти ни от чего не могу испытать удовлетворения и именно вследствие силы воображения. Подобно Шатобриану, я ухожу из каждого мгновения жизни. Каждое мгновение мне кажется устаревшим и не удовлетворяющим. О Ницше еще было сказано родственное мне. У Ницше была огромная потребность в энтузиазме, в экстазе, при брезгливом отвращении к действительной жизни. Это мне очень близко. У меня есть потребность в энтузиазме, и я испытывал в жизни энтузиазм. У меня были творческие экстазы. Но брезгливое отношение к жизни, демон трезвости, малая способность к эротической идеализации действительности подкашивали мой энтузиазм. У меня не было романтического отношения к действительности, наоборот, было очень реалистическое, у меня было романтическое отношение к мечте, противоположной действительности. Мне еще близко то, что сказал о себе вообще не близкий мне Морис Баррес: «Mon 'evolution ne fut jamais une course vers quelque chose, mais une fuite vers ailleurs»[4]. Я всегда чувствовал себя далеким от того, что называют «жизнью». Я, в сущности, не любил так называемой «жизни», в молодости еще меньше, чем теперь. Впрочем, не точно было бы сказать, что я не люблю жизни. Вернее было бы сказать, что я люблю не жизнь, а экстаз жизни, когда она выходит за свои пределы. И тут я вижу в себе страшное противоречие. Я не был человеком с пониженным жизненным инстинктом, у меня был сильный жизненный инстинкт, была напряженность жизненной силы, иногда переливающей через край. Думаю, что моя нелюбовь к так называемой «жизни» имеет не физиологические, а духовные причины, даже не душевные, а именно духовные. У меня был довольно сильный организм, но было отталкивание от физиологических функций организма, брезгливость ко всему, связанному с плотью мира, с материей. Я люблю лишь формы плоти. Я никогда не любил рассказов об эмоциональной жизни людей, связанных с ролью любви; для меня всегда было в этом что-то неприятное, мне всегда казалось, что это меня не касается, у меня не было интереса к этому, даже когда речь шла о близких людях. Еще большее отталкивание вызывало во мне все связанное с человеческим самолюбием и честолюбием, с борьбой за преобладание. Я старался не слушать, когда говорили о конкуренции между людьми. Я чувствовал облегчение, когда речь переходила в сферу идей и мысли. Но половая любовь и борьба за преобладание и могущество наполняют то, что называют «жизнью». Мне часто казалось, что я, в сущности, в «жизни» не участвую, слышу о ней издалека и лишь оцарапан ею. И при этом я ко многому в жизни имел отношение и на меня рассчитывали в борьбе, происходившей в жизни. По-настоящему жил я в другом плане. Мне как бы естественно присуще эсхатологическое чувство. Я не любил «жизни» прежде и больше «смысла», я «смысл» любил больше жизни, «дух» любил больше мира. Было бы самомнением и ложью сказать, что я стоял выше соблазнов «жизни», я, наверное, был им подвержен, как и все люди, но духовно не любил их. Для меня не ставилась проблема «плоти» как, например, у Мережковского и других, для меня ставилась проблема свободы. Я не мог мыслить так, что «плоть» греховна или «плоть» свята, я мог мыслить лишь о том, есть ли «плоть» отрицание свободы и насилие или нет. Моя изначальная, ранняя любовь к философии и к философии метафизической связана с моим отталкиванием от «жизни» как насилующей и уродливой обыденности. Мне доставляло мало удовлетворения переживание самой жизни, за исключением творчества, больше наслаждения я испытывал от воспоминания о жизни или мечты о жизни. И самым большим моим грехом, вероятно, было то, что я не хотел просветленно нести тяготу этой обыденности, то есть «мира», и не достиг в этом мудрости. Но философия моя была, как теперь говорят, экзистенциальна, она выражала борения моего духа, она была близка к жизни, жизни без кавычек. Еще об отношении к тому, что называют «жизнью», и об аскезе. Физиологические потребности никогда не казались мне безотлагательными, все мне представлялось зависящим от направленности сознания, от установки духа. Близкие даже иногда говорили, что у меня есть аскетические наклонности. Это неверно, мне, в сущности, чужд аскетизм. Я был с детства избалован, нуждался в комфорте. Но я никогда не мог понять, когда говорили, что очень трудно воздержание и аскеза. Мне это казалось выдумкой, ложным направлением сознания. Когда мне кто-нибудь говорил, что воздержание от мясной пищи дается трудной борьбой, то мне это было мало понятно, потому что у меня всегда было отвращение к мясной пище, и я должен был себя пересиливать, чтобы есть мясо. Никакой заслуги в этом я не вижу. Труднее всего мне было выносить плохой запах. Я никогда не знал усталости, мог спорить целую ночь, мог бегать с необыкновенной быстротой. Сейчас знаю усталость от возраста и болезней. Болел я часто и в прошлом, но у меня находили почти атлетическое сложение. Мне всегда казалось неверным и выдуманным, что дух должен бороться с плотью (соблазнами плоти). Дух должен бороться с духом же (с соблазнами духа, которые выражаются и в плоти). Но мой дух бывал ложно направленным. У каждого человека кроме позитива есть и свой негатив. Моим негативом был Ставрогин. Меня часто в молодости называли Ставрогиным, и соблазн был в том, что это мне даже нравилось (например, «аристократ в революции обаятелен», слишком яркий цвет лица, слишком черные волосы, лицо, походящее на маску). Во мне было что-то ставрогинское, но я преодолел это в себе. Впоследствии я написал статью о Ставрогине, в которой отразилось мое интимное отношение к его образу. Статья вызвала негодование.Очень поверхностно и наивно удивление перед противоречиями человека. Человек есть существо противоречивое. Это глубже в человеке, чем кажущееся отсутствие противоречий. Я усматриваю в себе целый ряд сплетающихся противоречий. Таково, например, сочетание гордости и смирения. Я всегда считал себя существом многопланным и многоэтажным. Меня всегда удивляли, а иногда и смешили отзывы обо мне. Нет ничего мне более чуждого, чем гордая манера себя держать. Я, наоборот, никогда не хотел иметь вид человека, возвышающегося над людьми, с которыми приходил в соприкосновение. У меня была даже потребность привести себя во внешнее соответствие со средними людьми. Поэтому я часто вел самые незначительные разговоры. Я любил стушевываться. Мне было противно давать понять о своей значительности и умственном превосходстве. Это отчасти объясняется моей крайней скрытностью, охранением своего внутреннего мира и слабой способностью к общению. За этим внешним пластом скрывалась, вероятно, гордость, но гордость, которой я не хотел обнаружить. Я никогда не хотел гордиться перед людьми. Когда уже под старость меня иногда рассматривали как знаменитость, меня это мало радовало и очень стесняло и почти шокировало. Меня всегда соблазняло инкогнито. Если гордость была в более глубоком пласте, чем мое внешнее отношение к людям, то в еще большей глубине было что-то похожее на смирение, которое я совсем не склонен рассматривать как свою добродетель. Это скорее естественное свойство, чем духовное достижение. У меня вообще мало достижений. Я думаю о себе, что я бунтарь, но человек смиренный. Анализируя себя, я по совести должен сказать, что принадлежу к мало самолюбивым людям. Я почти никогда не обижался. Иногда пробовал обидеться, но мне это мало удавалось. Состояние ободранного самолюбия мне было мало понятно, и меня очень отталкивало это состояние в людях. Во мне вообще мало подпольности, хотя это совсем не значит, что у меня мало плохого. Думаю, что много плохого. Но я совсем не принадлежу к типу людей, находящихся в постоянном конфликте с собой и рефлектирующих. В своих писаниях я не выражаю обратного тому, что я на самом деле. Я могу себя скрывать, могу прямо выражать свои противоречия, но мне мало свойственна та компенсация, которой такое значение придает современная психопатология. То, что я мало самолюбив, я объясняю гордостью. Гордостью же можно объяснить, что я, в конце концов, мало честолюбив и славолюбив. Я никогда не искал известности и славы людской, которая так пленяла князя Андрея и самого Л. Толстого. Немалую роль тут играло и равнодушие. Я мало интересовался тем, что обо мне пишут, часто даже не читал статей о себе. Мне даже казалось, что высокая оценка моей мысли меня стесняет и лишает свободы. Я боялся единомышленников и последователей как стеснения моей творческой свободы. Лучше всего я себя чувствовал при конфликте, тогда мысль моя достигала наибольшей остроты. Свобода духа мне казалась связанной с incognito. Когда в каком-нибудь собрании меня считали очень почтенным и известным, то я хотел провалиться сквозь землю. Посилання на коментар Поділитись на інших сайтах Поділитися
Гість Дэнa Опубліковано 11 вересня, 2013 Поділитися Опубліковано 11 вересня, 2013 Это не есть настоящее смирение. Тут слишком много от гордости, равнодушия, изолированности, чуждости всему, жизни в мечте. Есть еще одно противоречие, которое я остро в себе сознавал. Я всегда был человеком чрезвычайной чувствительности, я на все вибрировал. Всякое страдание, даже внешне мне мало заметное, даже людей совсем мне не близких, я переживал болезненно. Я замечал малейшие оттенки в изменений настроений. И вместе с тем эта гиперчувствительность соединялась во мне с коренной суховатостью моей природы. Моя чувствительность сухая. Многие замечали эту мою душевную сухость. Во мне мало влаги. Пейзаж моей души иногда представляется мне безводной пустыней с голыми скалами, иногда же дремучим лесом. Я всегда очень любил сады, любил зелень. Но во мне самом нет сада. Высшие подъемы моей жизни связаны с сухим огнем. Стихия огня мне наиболее близка. Более чужды стихия воды и земли. Это делало мою жизнь мало уютной, мало радостной. Но я люблю уют. Я никогда не мог испытывать мления и не любил этого состояния. Я не принадлежал к так называемым «душевным» людям. Во мне слабо выражена, задавлена лирическая стихия. Я всегда был очень восприимчив к трагическому в жизни. Это связано с чувствительностью к страданию. Я человек драматической стихии. Более духовный, чем душевный человек. С этим связана сухость. Я всегда чувствовал негармоничность в отношениях моего духа и душевных оболочек. Дух был у меня сильнее души. В эмоциональной жизни души была дисгармония, часто слабость. Дух был здоров, душа же больная. Самая сухость души была болезнью. Я не замечал в себе никакого расстройства мысли и раздвоения воли, но замечал расстройство эмоциональное. Как будто бы оболочки души не были в порядке. Было несоответствие между силой духа и сравнительной слабостью душевных оболочек. Независимость духа я всегда умел отстаивать. Но ничего более мучительного для меня не было, чем мои эмоциональные отношения с людьми. Расстройство эмоциональной жизни выражалось уже в мой гневливости. У меня были не только внешние припадки гнева, но я иногда горел от гнева, оставаясь один в комнате и в воображении представляя себе врага. Я говорил уже, что не любил военных, меня отталкивало все, связанное с войной. У меня было отвращение к насилию. Но характер у меня воинственный, и инстинктивно я склонен действовать силой оружия. В прошлом я даже всегда носил револьвер. Я чувствую сходство с Л. Толстым, отвращение к насилию, пасифизм и склонность действовать насилием, воинственность. Мне легко было выражать свою эмоциональную жизнь лишь в отношении к животным, на них изливал я весь запас своей нежности. Моя исключительная любовь к животным может быть с этим связана. Эта любовь человека, который имеет потребность любви, но с трудом может ее выражать в отношении к людям. Это обратная сторона одиночества. У меня есть страстная любовь к собакам, к котам, к птицам, к лошадям, ослам, козлам, слонам. Более всего, конечно, к собакам и кошкам, с которыми у меня была интимная близость. Я бы хотел в вечной жизни быть с животными, особенно с любимыми. У нас было две собаки, сначала Лилин мопс Томка, потом скайтерьер Шулька, к которым я был очень привязан. Я почти никогда не плачу, но плакал, когда скончался Томка, уже глубоким стариком, и когда расставался с Шулькой при моей высылке из советской России. Но, может быть, более всего я был привязан к моему коту Мури, красавцу, очень умному, настоящему шармёру. У меня была страшная тоска, когда он был болен. Любовь к животным характерна для семьи моих родителей и для нынешней нашей семьи. Я говорил уже, что во мне сочетались мечтательность и реализм. Тут, может быть, и нет противоречия, потому что мечта относится к одному, реализм же к совсем другому. Идеализация действительности, иллюзии, склонность очаровываться, а потом разочаровываться противны моей натуре. То, что называют романтическим отношением к действительности, мне совершенно чуждо. Если меня и можно было бы назвать романтиком, помня об условности этого термина, то совсем в особом смысле. Я мало разочаровывался, потому что мало очаровывался. Я не любил возвышенного вранья, возвышенно-нереального восприятия действительности. Верно было бы сказать, что у меня есть напряженная устремленность к трансцендентному, к переходу за грани этого мира. Обратной стороной этой направленности моего существа является сознание неподлинности, неокончательности, падшести этого эмпирического мира. И это во мне глубже всех теорий, всех философских направлений. Я не делаю себе никаких иллюзий о действительности, но считаю действительность в значительной степени иллюзорной. Мне этот мир не только чужд, но и представляется не настоящим, в нем объективируется моя слабость и ложное направление моего сознания. С этим вопросом связан изначальный во мне элемент. Мне не импонирует массивность истории, массивность материального мира. «Священное» в истории, иерархические чины в обществе меня лишь отталкивают. Но вот что еще важнее. Я никогда не мог примириться ни с чем преходящим, временным, тленным, существующим лишь на короткий миг. Я никогда не мог ловить счастливых мгновений жизни и не мог их испытать. Я не мог примириться с тем, что это мгновение быстро сменяется другим мгновением. С необычайной остротой и силой я пережил страшную болезнь времени. Расставание мне было мучительно, как умирание, расставание не только с людьми, но и с вещами и местами. Я, очевидно, принадлежу к религиозному типу, который определяется жаждой вечности. «Я люблю тебя, о, вечность», – говорит Заратустра. И я всю жизнь это говорил себе. Ничего нельзя любить, кроме вечности, и нельзя любить никакой любовью, кроме вечной любви. Если нет вечности, то ничего нет. Мгновение полноценно, лишь если оно приобщено к вечности, если оно есть выход из времени, если оно, по выражению Кирхегардта, атом вечности, а не времени. Моя болезнь заключалась в том, что я упреждал события во времени. Я с необычайной остротой переживал события, которые во времени еще не произошли, особенно события тяжелые. Это, конечно, не евангельская и не мудрая настроенность. Мне хотелось, чтобы времени больше не было, не было будущего, а была лишь вечность. И вместе с тем я человек, устремленный к будущему. Проблему времени я считаю основной проблемой философии, особенно философии экзистенциальной. Странно, что этот мир не казался мне беспредельным, бесконечным, наоборот, он мне казался ограниченным по сравнению с беспредельностью и бесконечностью, раскрывавшейся во мне. Мир, раскрывавшийся во мне, более настоящий мир, чем мир экстериоризированный. Меня часто упрекали в том, что я не люблю достижения, реализации, не люблю успеха и победы, и называли это ложным романтизмом. Это требует объяснения. У меня действительно есть несимпатия к победителям и успевающим. Мне это представляется приспособлением к миру, лежащему во зле. Я действительно не верю, чтобы в этом мировом плане, в мире объективированном и отчужденном возможна была совершенная реализация. Жизнь в этом мире поражена глубоким трагизмом. Это причина моей нелюбви к классицизму, который создает иллюзию совершенства в конечном. Совершенство достижимо лишь в бесконечном. Стремление к бесконечному и вечному не должно быть пресечено иллюзией конечного совершенства. Всякое достижение формы лишь относительно, форма не может претендовать на окончательность. Всякая реализация здесь есть лишь символ иного, устремленности к вечности и бесконечности. В этом источник духовной революционности моей мысли. Но это революционность трансцендентного, а не имманентного. В противоположность господствующей точке зрения я думаю, что дух революционен, материя же консервативна и реакционна. Но в обыкновенных революциях мир духа ущемлен материей, и она искажает его достижения. Дух хочет вечности. Материя же знает лишь временное. Настоящее достижение есть достижение вечности. Посилання на коментар Поділитись на інших сайтах Поділитися
Гість Дэнa Опубліковано 11 вересня, 2013 Поділитися Опубліковано 11 вересня, 2013 Вспоминая себя мальчиком и юношей, я убеждаюсь, какое огромное значение для меня имели Достоевский и Л. Толстой. Я всегда чувствовал себя очень связанным с героями романов Достоевского и Л. Толстого, с Иваном Карамазовым, Версиловым, Ставрогиным, князем Андреем и дальше с тем типом, который Достоевский назвал «скитальцем земли русской», с Чацким, Евгением Онегиным, Печориным и другими. В этом, быть может, была моя самая глубокая связь с Россией, с русской судьбой. Также чувствовал я себя связанным с реальными людьми русской земли: с Чаадаевым, с некоторыми славянофилами, с Герценом, даже с Бакуниным и русскими нигилистами, с самим Л. Толстым, с Вл. Соловьевым. Как и многие из этих людей, я вышел из дворянской среды и порвал с ней. Разрыв с окружающей средой, выход из мира аристократического в мир революционный – основной факт моей биографии, не только внешней, но и внутренней. Это входит в мою борьбу за право свободной и творческой мысли для себя. Я боролся за это с яростью и разрывал со всем, что мне мешало осуществлять мою задачу. Сознание своего призвания было во мне очень сильным. У меня было достаточно силы воли для осуществления своей задачи, и я мог быть свиреп в борьбе за ее осуществление. Но я не был человеком выдержанного стиля, я сохранил неопределенные противоречия, я не мог задержаться до конца на чем-либо ином. Я больше всего любил философию, но не отдался исключительно философии; я не любил «жизни» и много сил отдал «жизни», больше других философов; я не любил социальной стороны жизни и всегда в нее вмешивался; я имел аскетические вкусы и не шел аскетическим путем; был исключительно жалостлив и мало делал, чтобы ее реализовать. Я всегда чувствовал действие иррациональных сил в своей жизни. Я никогда не действовал по рассуждению, в моих действиях всегда было слишком много импульсивного. Я сознавал в себе большую силу духа, большую независимость и свободу от окружающего мира и в обыденной жизни часто бывал раздавлен беспорядочным напором ощущений и эмоций. Я был бойцом по темпераменту, но свою борьбу не доводил до конца, борьба сменялась жаждой философского созерцания. Я часто думал, что не реализовал всех своих возможностей и не был до конца последователен, потому что во мне было непреодолимое барство, барство метафизическое, как однажды было обо мне сказано. Если бы я был демократического происхождения, вероятно, был бы менее сложен и во мне не было бы некоторых черт, которые я ценю, но я больше сделал бы и дела мои были бы более сосредоточенными и последовательными. Если во мне был эгоизм, то это был скорее эгоизм умственного творчества, чем эгоизм наслаждений жизни, к которым я никогда не стремился. Я никогда не искал счастья. Во имя своего творчества я мог быть жестоким. В умственном творчестве есть этот элемент. Intellectuel, мыслитель, в известном смысле урод. Во мне всегда происходила борьба между охранением своего творчества и жалостью к людям. Нужно отличать «я» с его эгоистичностью от личности. «Я» есть первичная данность, и оно может сделаться ненавистным, как говорил Паскаль. «Личность» же есть качественное достижение. В моем «я» есть многое не от меня. В этом сложность и запутанность моей судьбы. Глава II Одиночество. Тоска. Свобода. Бунтарство. Жалость. Сомнения и борения духа. Размышление об эросе. Одиночество Тема одиночества – основная. Обратная сторона ее есть тема общения. Чуждость и общность – вот главное в человеческом существовании, вокруг этого вращается и вся религиозная жизнь человека. Как преодолеть чуждость и далекость? Религия есть не что иное, как достижение близости, родственности. Я никогда не чувствовал себя частью объективного мира и занимающим в нем какое-то место. Я переживал ядро моего «я» вне предстоящего мне объективного мира. Лишь на периферии я соприкасался с этим миром. Неукорененность в мире, который впоследствии в результате философской мысли я назвал объективированным, есть глубочайшая основа моего мироощущения. С детства я жил в мире, непохожем на окружающий, и я лишь притворялся, что участвую в жизни этого окружающего мира. Я защищался от мира, охраняя свою свободу. Я выразитель восстания личности против рода. И потому мне чуждо стремление к величию и славе, к силе и победе. С детства я много читал романов и драм, меньше стихов, и это лишь укрепило мое чувство пребывания в своем особом мире. Герои великих литературных произведений казались мне более реальными, чем окружающие люди. В детстве у меня была кукла, изображавшая офицера. Я наделил эту куклу качествами, которые мне нравились. Это мифотворческий процесс. Я очень рано в детстве читал «Войну и мир», и незаметно кукла, которая называлась Андрей, перешла в князя Андрея Болконского. Получилась созданная мною биография существа, которое представлялось мне очень реальным, во всяком случае более реальным, чем мои товарищи по корпусу. Жизнь в своем особом мире не была исключительно жизнью в воображении и фантазии. Прежде всего, я убежден в том, что воображение еcть один из путей прорыва из этого мира в мир иной. Вы вызываете в себе образ иного мира. Но у меня совсем не было ослабленного чувства реальности вообще и реальности этой нелюбимой действительности. Я испытывал не столько нереальность, сколько чуждость объективного мира. Я не жил в состоянии иллюзорности. Если мое мироощущение пожелают назвать романтизмом, то это романтизм не пассивный, а активный, не мягко-мечтательный, а жестко-агрессивный. Я даже слишком трезво-реалистически воспринимал окружающий мир, но он был мне далеким, неслиянным со мной. Впоследствии, сознательно философски я думал, что происходит отчуждение, экстериоризация человеческой природы, и в этом видел источник рабства. Но я как раз всегда сопротивлялся отчуждению и экстериоризации, я хотел оставаться в своем мире, а не выбрасывать его во мне. Я чувствовал себя существом, не произошедшим из «мира сего» и не приспособленным к «миру сему». Я не думал, что я лучше других людей, вкорененных в мир, иногда думал, что я хуже их. Я мучительно чувствовал чуждость всякой среды, всякой группировки, всякого направления, всякой партии. Я никогда не соглашался быть причисленным к какой-либо категории. Я не чувствовал себя входящим в средне-общее состояние человеческой жизни. Это чувство чуждости, иногда причинявшее мне настоящее страдание, вызывало во мне всякое собрание людей, всякое событие жизни. Во мне самом мне многое чуждо. Я, в сущности, отсутствовал даже тогда, когда бывал активен в жизни. Но чуждость никогда не была у меня равнодушной, у меня даже слишком мало равнодушия. Я скорее активный, чем пассивный человек. Но очень мало социализированный человек, по чувству жизни даже человек асоциальный. По характеру я феодал, сидящий в своем замке с поднятым мостом и отстреливающийся. Но вместе с тем я человек социабельный, люблю общество людей и много общался с людьми, много участвовал в социальных действиях. Мое мышление не уединенное, общение, столкновение с людьми возбуждало и обостряло мою мысль. Я всегда был спорщиком. Тут противоречие, которое вызывало ложное мнение людей обо мне. Я постоянно слышал о себе отзывы, которые поражали меня своей неверностью. Внешне я слишком часто бывал не таким, каким был на самом деле. Я носил маску, это была защита своего мира. Не знаю, чувствовал ли кто-нибудь, когда я очень активно участвовал в собрании людей, до какой степени я далек, до какой степени чужд. Моя крайняя скрытность и сдержанность порождали ошибочное мнение обо мне. Я наиболее чувствовал одиночество именно в обществе, в общении с людьми. Одинокие люди обыкновенно бывают исключительно созерцательными и не социальными. Но я соединял одиночество с социальностью (это не следует смешивать с социализированностыо природы). Мой случай я считаю самым тяжелым, это есть сугубое одиночество. Вопросы социального порядка вызывали во мне страсти и вызывают сейчас. И вместе с тем всякий социальный порядок мне чужд и далек. В марксистских кружках моей молодости я бывал очень активен, читал доклады, спорил, вел пропаганду. Но я всегда приходил как бы из другого мира и уходил в другой мир. «Я никогда не достигал в реальности того, что было в глубине меня». Мне была чужда мировая среда, и я пытался образовать родственную среду, но мало успевал в этом. Во мне нет ничего от «столпов общества», от солидных людей, от охранителей основ, хотя бы либеральных или социалистических. Есть два основоположных типа людей – тип, находящийся в гармоническом соотношении с мировой средой и тип, находящийся в дисгармоническом соотношении. Я принадлежу ко второму типу, Я всегда чувствовал мучительную дисгармонию между «я» и «не-я», свою коренную неприспособленность. Вследствие моей скрытности и способности иметь внешний вид, не соответствующий тому, что было внутри меня, обо мне в большинстве случаев слагалось неверное мнение и тогда, когда оно было благоприятным, и тогда, когда оно было неблагоприятным. В моей молодости благорасположенные ко мне люди меня называли «любимец женщин и богов». Это может быть очень лестно, но неверно выражало мой тип. Это было обозначением легкого и счастливого типа, в то время как я был трудный тип и переживал жизнь скорее мучительно. Острое переживание одиночества и тоски не делает человека счастливым. Одиночество связано с неприятием мировой данности. Это неприятие, это противление было, наверное, моим первым метафизическим криком при появлении на свет. Когда пробудилось мое сознание, я сознал глубокое отталкивание от обыденности. Но жизнь мира, жизнь человека в значительной своей части это обыденность, то, что Гейдеггер называет das Man. Меня отталкивал всякий человеческий быт, и я стремился к прорыву за обыденный мир. Сравнительно слабое развитие во мне самолюбия и честолюбия, вероятно, объясняется этим моим сознанием чуждости мира и невозможности занять в нем твердое положение. Во мне всегда было равнодушие ко многому, хотя я не равнодушный человек. Оценки людей могли оцарапать лишь поверхностные слои моего существа, лишь оболочки души, не задевая ядра. Меня любили отдельные люди, иногда даже восторгались мной, но мне всегда казалось, что меня не любило «общественное мнение», не любило светское общество, потом не любили марксисты, не любили широкие круги русской интеллигенции, не любили политические деятели, не любили представители официальной академической философии и науки, не любили литературные круги, не любили церковные круги. Я всегда был неспособен к приспособлению и коллаборации. Я постоянно был в оппозиции и конфликте. Я восставал против дворянского общества, против революционной интеллигенции, против литературного мира, против православной среды, против коммунизма, против эмиграции, против французского общества. Меня всегда больше любили женщины, чем мужчины. Но эта их любовь омрачила мою молодость. Я слишком отстаивал свою судьбу. Я всегда обманывал все ожидания. Также обманывал и ожидания всех идейных направлений, которые рассчитывали, что я буду их человеком. Я всегда был ничьим человеком, был лишь своим собственным человеком, человеком своей идеи, своего призвания, своего искания истины. И это всегда предполагает разрыв с объективным миром. Тут была и дурная сторона. Это означало слабую способность к отдаче себя. Я никогда не чувствовал себя чему-либо и кому-либо в мире вполне принадлежащим. Я во всем участвовал как бы издалека, как посторонний, ни с чем не сливался. Я никогда не чувствовал восторга и экстаза слияния, ни религиозного, ни национального, ни социального, ни эротического, но много раз испытывал экстаз творчества, часто испытывал экстаз разрыва и восстания. Я совсем не поддаюсь коллективной заразе, хотя бы хорошей. Мне совсем неведомо слияние с коллективом. В экстаз меня приводит не бытие, а свобода. Это определяет весь тип моего философского миросозерцания. Но я совсем не солипсист, я направлен на иное и иных и очень чувствую реальность. Я постоянно трансцендирую себя. Меня притягивает всегда и во всем трансцендентное, другое, выходящее за грани и пределы, заключающее в себе тайну. Я совсем не погружен исключительно в себя и не занят анализом самого себя. Но ничто не преодолевает моего одиночества. Это одиночество мне очень мучительно. Иногда мне удавалось его преодолеть в мысли. Иногда же одиночество радовало, как возвращение из чуждого мира в свой родной мир. Этот родной мир был не я сам, но он был во мне. То, о чем я говорю, не легко сделать понятным. Ведь и я сам себе бываю чуждым, постылым, haissable, но во мне самом есть то, что ближе мне, чем я сам. Это самая таинственная сторона жизни. К ней прикасались блаженный Августин, Паскаль. У меня с детства было сильное чувство призвания. Я никогда не знал рефлексии о том, что мне в жизни избрать и каким путем идти. Еще мальчиком я чувствовал себя призванным к философии. Под философским призванием я понимал совсем не то, что я специализируюсь на какой-то дисциплине знания, напишу диссертацию, стану профессором. У меня вообще никогда не было перспективы какой-либо жизненной карьеры и было отталкивание от всего академического. Я не любил сословия ученых, не переносил школьности, считал предрассудком условную ученость. Я так же плохо представлял себя в роли профессора и академика, как и в роли офицера и чиновника или отца семейства, вообще в какой бы то ни было роли в жизни. Когда я сознал себя призванным философом, то я этим сознал себя человеком, который посвятит себя исканию истины и раскрытию смысла жизни. Философские книги я начал читать до неправдоподобия рано. Я был мальчиком очень раннего развития, хотя и мало способным к регулярному учению. Я вообще всю жизнь был нерегулярным человеком. Я читал Шопенгауера, Канта и Гегеля, когда мне было четырнадцать лет. Я нашел в библиотеке отца «Критику чистого разума» Канта и «Философию духа» Гегеля (третья часть «Энциклопедии»), Все это способствовало образованию во мне своего субъективного мира, который я противополагал миру объективному. Иногда мне казалось, что я никогда не вступлю в «объективный» мир. Каждый человек имеет свой особый внутренний мир. И для одного человека мир совсем иной, чем для другого, иным представляется. Но я затрудняюсь выразить всю напряженность своего чувства «я» и своего мира в этом «я», не нахожу для этого слов. Мир «не-я» всегда казался мне менее интересным. Я постигал мир «не-я», приобщался к нему, лишь открывая его как внутреннюю составную часть моего мира «я». Я, в сущности, всегда мог понять Канта или Гегеля, лишь раскрыв в самом себе тот же мир мысли, что и у Канта или Гегеля. Я ничего не мог узнать, погружаясь в объект, я узнаю все, лишь погружаясь в субъект. Может быть, именно вследствие этих моих свойств мне всегда казалось, что меня плохо понимают, не понимают главного. Самое главное в себе я никогда не мог выразить. Это отчасти связано с моей скрытностью. Свои мысли я еще мог выражать, во всяком случае пытался выражать. Но чувства свои я никогда не умел выразить. Моя сухость, может быть, была самозащитой, охранением своего мира. Выражать свои чувства мешала также стыдливость, именно стыдливость, а не застенчивость. Мне всегда было трудно интимное общение с другим человеком, труден был разговор вдвоем. Мне гораздо легче было говорить в обществе, среди множества людей. С глазу на глаз наиболее обнаруживалось мое одиночество, моя скрытность вступала в силу. Поэтому я всегда производил впечатление человека антилирического. Но внутренний, невыраженный лиризм у меня был, была даже крайняя чувствительность и жалостливость. От соприкосновения же с людьми я делался сух. А. Жид в своем Journal пишет, что он плохо выносил патетическое и проявление патетизма в других людях его охлаждало. Это в высшей степени я могу сказать про себя. Я плохо выношу выраженный патетизм чувств. Иногда мне казалось, что я ни в ком не нуждаюсь. Это, конечно, метафизически и морально неверно. Но психологически я это переживал. В действительности я нуждался в близких и бывал им многим обязан. Для моего отношения к миру «не-я», к социальной среде, к людям, встречающимся в жизни, характерно, что я никогда ничего не добивался в жизни, не искал успеха и процветания в каком бы то ни было отношении. Свое призвание я осуществил вне каких-либо преимуществ, которые может дать мир «не-я». И меня всегда удивляло, что я какие-либо преимущества получал. Я никогда не пошевелил пальцем для достижения чего-либо. В отношении к людям у меня была довольно большая личная терпимость, я не склонен был осуждать людей, но она соединялась с нетерпимостью. Я делался нетерпим, когда затрагивалась тема, с которой в данный момент связана была для меня борьба. Меня всегда беспокоило сознание, что недостаточна интериоризация, недостаточно развитие мира в себе, что необходима и экстериоризация, действие во вне. По терминологии Юнга я должен признать себя не только интервертированным, но и экстравертированным. Но вместе с тем я сознавал трагическую неудачу всякого действия во вне. Меня ничто не удовлетворяет, не удовлетворяет никакая написанная мной книга, никакое сказанное мной во вне слово. У меня была непреодолимая потребность осуществить свое призвание в мире, писать, отпечатлеть свою мысль в мире. Если бы я постоянно не реализовывал себя в писании, то, вероятно, у меня произошел бы разрыв кровеносных сосудов. Никакой рефлексии относительно творческого акта я никогда не испытывал. В творческом акте я никогда не думал о себе, не интересовался тем, как меня воспримут. Об этом речь еще впереди. Неверно поняли бы мою тему одиночества, если бы сделали заключение, что у меня не было близких людей, что я никого не любил и никому не обязан вечной благодарностью. Моя жизнь не протекла в одиночестве и многими достижениями моей жизни я обязан не себе. Но этим не решалась для меня метафизическая тема одиночества. Внутренний трагизм моей жизни я никогда не мог и не хотел выразить. Поэтому я никогда не мог испытать счастья и искал выхода в эсхатологическом ожидании. Посилання на коментар Поділитись на інших сайтах Поділитися
Гість Дэнa Опубліковано 11 вересня, 2013 Поділитися Опубліковано 11 вересня, 2013 Тоска Другая основная тема есть тема тоски. Всю жизнь меня сопровождала тоска. Это, впрочем, зависело от периодов жизни, иногда она достигала большей остроты и напряженности, иногда ослаблялась. Нужно делать различие между тоской и страхом и скукой. Тоска направлена к высшему миру и сопровождается чувством ничтожества, пустоты, тленности этого мира. Тоска обращена к трансцендентному, вместе с тем она означает неслиянность с трансцендентным, бездну между мной и трансцендентным. Тоска по трансцендентному, по иному, чем этот мир, по переходящему за границы этого мира. Но она говорит об одиночестве перед лицом трансцендентного. Это есть до последней остроты доведенный конфликт между моей жизнью в этом мире и трансцендентным. Тоска может пробуждать богосознание, но она есть также переживание богооставленности. Она между трансцендентным и бездной небытия. Страх и скука направлены не на высший, а на низший мир. Страх говорит об опасности, грозящей мне от низшего мира. Скука говорит о пустоте и пошлости этого низшего мира. Нет ничего безнадежнее и страшнее этой пустоты скуки. В тоске есть надежда, в скуке – безнадежность. Скука преодолевается лишь творчеством. Посилання на коментар Поділитись на інших сайтах Поділитися
Гість Дэнa Опубліковано 11 вересня, 2013 Поділитися Опубліковано 11 вересня, 2013 Страх, всегда связанный с эмпирической опасностью, нужно отличать от ужаса, который связан не с эмпирической опасностью, а с трансцендентным, с тоской бытия и небытия. Кирхегардт отличает Angst от Furcht. Для него Angst есть первичный религиозный феномен. Тоска и ужас имеют родство. Но ужас гораздо острее, в ужасе есть что-то поражающее человека. Тоска мягче и тягучее. Очень сильное переживание ужаса может даже излечить от тоски. Когда же ужас переходит в тоску, то острая болезнь переходит в хроническую. Характерно для меня, что я мог переживать и тоску и ужас, но не мог выносить печали и всегда стремился как можно скорее от нее избавиться. Характерно, что я не мог выносить трогательного, я слишком сильно его переживал. Печаль душевна и связана с прошлым. Посилання на коментар Поділитись на інших сайтах Поділитися
Дэна Опубліковано 11 вересня, 2013 Поділитися Опубліковано 11 вересня, 2013 Байки со схрона 18. Лирическая. На следующий день дело с паспортами продвигалось ни шатко, ни валко… Стеше паспорт оказался не нужным, так как она и так была уже наполовину в Европе, Рабинович отказался на том основании, что у него есть Green Card, а новенькая ограничилась одним предложением: - Мать-перемать… Мне пох и нах ваши ЕС и ТС… Мать-перемать… Мне СС люб… мать-перемать… Так что Пузя ограничился выдачей лишь одного паспорта – Карлуше. При этом, к своему большому удивлению, он узнал, что его друг имел необычное погоняло - Диоген Карл Двуянусович, а родился он в той же деревне, что и несостоявшаяся надежда бандеровцев, пан Ющенко… Хто б мог подумать… После обеда случилось ЧП. Прилетел дятел в красной ермолке и начал стучаться головой о дуб: три точки, три тире, три точки, три тире… Бибизян, не знал азбуки Морзе, и ничего не понял, зато выскочивший из норки суслика рабинович в растерянности заметался по полянке. - Караул! Караул! Родина в опасности! Я демобилизован, я пропал! - Да расскажи ты толком, что случилось? – заволновался предводитель. - Шо-шо.. К Израилю войнушка подступает. Со всех сторон арабы нажимают, Роняют бомбы, газы испускают. Меня отчизна в бой зовёт… Нет... Призывает. И, подхватив свой мешочек с денежкой, Рабик улетел в северном направлении. - Эй, жидёнок, - заорал ему вслед Карлуша – Ты куда? Израиль на юго-востоке, а не на севере! Рабинович сделал вид, что не услышал, и ещё быстрее засучил крылышками. Метаморфочка махала ему вслед рукой и причитала: - Он же такой храбрый, такой отчаянный… он не будет уклоняться ни от бомб, ни от пуль, ни даже от газов… Он пооогииииибнеееет… Подошедший Пузя поправил бантики на её рожках, замусоленным носовым платком вытер пятачок. - Не плач, Мета, вернётся твой мусик… в той стороне, куда он полетел, есть симпатичный хуторок. Коровы, кони, свиньи, утки с курами, много вкусного для Рабика навоза… Пересидит там войнушку и вернётся… Как Карлсон… Как стемнело, печальные херои начали готовиться ко сну. Бибизян опять приватизировал дуб. Метаморфочка бродила по полянке, вздыхала, сморкалась, вытирая пятачок рукой. Потом нырнула в норку суслика, всё ещё хранившую запах её ненаглядного мусика… Карлуша долго ворочался в телеге, простукивал костяшкой пальца бочку со спиртом, прислушивался и, явно опечаленный услышанным, уныло затянул: Как уменьшается количество вина! Я так на паперть скоро попаду….. И прокляну навек те времена, Когда закуска превращается в еду. Впрочем, грустил он недолго. Укрывшись файным пиджачком, Карл Двуянусович согрелся и, разомлев, родил нечто, по его мнению, оптимистическое: Эх! Янки придут, Порядок наведут! Янки наша сила, Янки наш оплот. У янки много денег, У янки мощный флот. Янки нас подымут, Янки нас спасут. Янки Украину В список занесут. Эх! Янки придут, Порядок наведут! Демохра-хр-хр-тиза–хррр-торы… бля… Хр-хр-хррррр….. Пузе, похоже, снилось его героическое прошлое. Он скрипел зубами, сучил ногами, его указательный палец ритмично сгибался, нажимая на виртуальный курок… Постепенно зубовный скрежет перешёл в бодрый постбандеровский марш: Я сегодня до зари встанку, По широкому пройду склонку. Я найду тот схроник, мамко. Про который говорил мне папко. Я отрою тот схроник ладонью, А зарою опять лопаткой. Я Степанка Бандерку помню Про который говорил мне папко. А ещё я поймаю суслико, Оторву ему ушки, лапко. Я Степанка Бандерку помню Про который говорил мне папко. Я сегодня до зари встанку, Я соседу покажу дульку. Я Степанка Бандерку помню Про который говорил мне папульку. А потом я повешу кацапко На большую такую гилляко. Я Степанка Бандерку помню Про который говорил мне папако. Я со Стёпкой в одной палатко, Ходим мы на одну процедурко. А в народе зовут нашу хатко Почему то не хатко, а дуркою. - Да, я такой – Улыбнулся Пузя во сне – “Меня никто не учил, я самородок.” Сам рожаю, сам рождаюсь. Сам встаю, сам умываюсь. Сам и ем и испражняюсь – Самородком называюсь. После чего его сморил сладкий сон без сновидений и кошмаров… Парнокопытные стояли под дубом и лениво что-то жевали… Ориша, выплюнув жвачку, затянула: - Ще не вмерла України, ні слава, ні воля… - потом закашлялась, и подняв голову на Бибизяна, сказала: - Слушай, макака, у меня горло болит, петь больно, сходи-ка лучше сам по вот этой ссылке и побалдей: _http://www.youtube.com/watch?v=BGgACD1No4Y Только рекламу не забудь ропустить.. - А потом пшёл НАХ… - Добавила она и устало уронила голову. Стеша мечтала о далёкой отчизне и янтарной комнате, спрятанной в подвале её родного коровника-каземата. Ей тоже хотелось что-нибудь спеть для этой потешной мартышки, но ничего, кроме Deutschland, Deutschland tiber alles, Uber alles in der Welt! в голову не приходило. Новенькая спала, положив под голову кирпич, и во сне повторяла слова на букву Х из “Большого словаря русского мата”. - Нет, - подумал Бибизян – Пузя неправ, какой же это отряд… это и есть настоящий цирк. Он подтянулся, и поудобнее уселся на ветке, прислонившись спиной к стволу. Сон не приходил, и обезьян так и просидел на дубе до самого утра. (Продолжение следует). Посилання на коментар Поділитись на інших сайтах Поділитися
Гість Дэнa Опубліковано 11 вересня, 2013 Поділитися Опубліковано 11 вересня, 2013 Страх, всегда связанный с эмпирической опасностью, нужно отличать от ужаса, который связан не с эмпирической опасностью, а с трансцендентным, с тоской бытия и небытия. Кирхегардт отличает Angst от Furcht. Для него Angst есть первичный религиозный феномен. Тоска и ужас имеют родство. Но ужас гораздо острее, в ужасе есть что-то поражающее человека. Тоска мягче и тягучее. Очень сильное переживание ужаса может даже излечить от тоски. Когда же ужас переходит в тоску, то острая болезнь переходит в хроническую. Характерно для меня, что я мог переживать и тоску и ужас, но не мог выносить печали и всегда стремился как можно скорее от нее избавиться. Характерно, что я не мог выносить трогательного, я слишком сильно его переживал. Печаль душевна и связана с прошлым. Тургенев – художник печали по преимуществу. Достоевский – художник ужаса. Ужас связан с вечностью. Печаль лирична. Ужас драматичен. Это странно, но мне казалось, что я вынесу тоску, очень мне свойственную, вынесу и ужас, но от печали, если поддамся ей, я совершенно растаю и исчезну. Печаль очень связана для меня с чувством жалости, которой я всегда боялся вследствие власти, которую она может приобрести над моей душой. Поэтому я всегда делал заграждения против жалости и печали, как и против трогательного. Против тоски я не мог ничего поделать, но она не истребляла меня. С точки зрения старой и довольно неверной классификации темпераментов у меня сочетались два типа, которые обычно считают противоположными. Я сангвиник и меланхолик. Может быть более бросались во мне в глаза черты сангвинического темперамента – мне легко бросалась кровь в голову, у меня была необыкновенно быстрая реакция на все, я был подвержен припадкам вспыльчивости. Но меланхолические черты темперамента были глубже. Я тосковал и был пессимистически настроен и тогда, когда внешне казался веселым, улыбался, проявлял большую живость. В моей натуре есть пессимистический элемент. Характерно, что во время моего духовного пробуждения в меня запала не Библия, а философия Шопенгауера. Это имело длительные последствия. Мне трудно было принять благостность творения. Обратной стороной этого был культ человеческого творчества. Поразительно, что у меня бывала наиболее острая тоска в так называемые «счастливые» минуты жизни, если вообще можно говорить о счастливых минутах. Я всегда боялся счастливых, радостных минут. Я всегда в эти минуты с особенной остротой вспоминал о мучительности жизни. Я почти всегда испытывал тоску в великие праздники, вероятно потому, что ждал чудесного изменения обыденности, а его не было. Трудно было то, что я никогда не умел, как многие, идеализировать и поэтизировать такие состояния, как тоска, отчаяние, противоречия, сомнение, страдание. Я часто считал эти состояния уродливыми.. Посилання на коментар Поділитись на інших сайтах Поділитися
Гість Дэнa Опубліковано 11 вересня, 2013 Поділитися Опубліковано 11 вересня, 2013 Есть тоска юности. В юности тоска у меня была сильнее, чем в зрелом возрасте. Это тоска от нереализованности преизбыточных жизненных сил и неуверенности, что удастся вполне реализовать эти силы. В юности есть надежды на то, что жизнь будет интересной, замечательной, богатой необыкновенными встречами и событиями. И есть всегда несоответствие между этой надеждой и настоящим, полным разочарований, страданий и печалей, настоящим, в котором жизнь ущерблена. Посилання на коментар Поділитись на інших сайтах Поділитися
Гість Дэнa Опубліковано 11 вересня, 2013 Поділитися Опубліковано 11 вересня, 2013 Ошибочно думать, что тоска порождена недостатком сил, тоска порождена и избытком сил. В жизненной напряженности есть и момент тоски. Я думаю, что юность более тоскует, чем обычно думают. Но у разных людей это бывает разно. Мне были особенно свойственны периоды тоски. И я как раз испытывал тоску в моменты жизни, которые считаются радостными. Есть мучительный контраст между радостностью данного мгновения и мучительностью, трагизмом жизни в целом. Посилання на коментар Поділитись на інших сайтах Поділитися
Гість Дэнa Опубліковано 11 вересня, 2013 Поділитися Опубліковано 11 вересня, 2013 Тоска, в сущности, всегда есть тоска по вечности, невозможность примириться с временем. В обращенности к будущему есть не только надежда, но и тоска. Будущее всегда в конце концов приносит смерть, и это не может не вызывать тоски. Будущее враждебно вечности, как и прошлое. Но ничто не интересно, кроме вечности. Посилання на коментар Поділитись на інших сайтах Поділитися
Гість Дэнa Опубліковано 11 вересня, 2013 Поділитися Опубліковано 11 вересня, 2013 Я часто испытывал жгучую тоску в чудный лунный вечер в прекрасном саду, в солнечный день в поле, полном колосьев, во встрече с прекрасным образом женщины, в зарождении любви. Эта счастливая обстановка вызывала чувство контраста с тьмой, уродством, тлением, которыми полна жизнь. У меня всегда была настоящая болезнь времени. Я всегда предвидел в воображении конец и не хотел приспособляться к процессу, который ведет к концу, отсюда мое нетерпение. Есть особая тоска, связанная с переживанием любви. Меня всегда удивляли люди, которые видели в этом напряженном подъеме жизни лишь радость и счастье. Эросу глубоко присущ элемент тоски. И эта тоска связана с отношением времени и вечности. Время есть тоска, неутоленность, смертоносность. Есть тоска пола. Пол не есть только потребность, требующая удовлетворения. Пол есть тоска, потому что на нем лежит печать падшести человека. Утоление тоски пола в условиях этого мира невозможно. Посилання на коментар Поділитись на інших сайтах Поділитися
Гість Дэнa Опубліковано 11 вересня, 2013 Поділитися Опубліковано 11 вересня, 2013 Пол порождает иллюзии, которые превращают человека в средство нечеловеческого процесса. Дионисизм, который означает преизбыток жизни, порождает трагедию. Но стихия пола связана с дионисической стихией. Дионис и Гадес – один и тот же бог. Пол есть ущербность, расколотость человека. Но через жизнь пола никогда по-настоящему не достигается целостность человека. Пол требует выхода человека из самого себя, выхода к другому. Но человек вновь возвращается к себе и тоскует. Посилання на коментар Поділитись на інших сайтах Поділитися
Гість Дэнa Опубліковано 11 вересня, 2013 Поділитися Опубліковано 11 вересня, 2013 Человеку присуща тоска по цельности. Но жизнь пола настолько искажена, что она увеличивает расколотость человека. Пол по своей природе не целомудрен, то есть не целостен. К целостности ведет лишь подлинная любовь. Посилання на коментар Поділитись на інших сайтах Поділитися
Дэна Опубліковано 11 вересня, 2013 Поділитися Опубліковано 11 вересня, 2013 Цитата(САИ @ 1.9.2013, 13:20) * Байки со схрона 18. Лирическая. На следующий день дело с паспортами продвигалось ни шатко, ни валко… Стеше паспорт оказался не нужным, так как она и так была уже наполовину в Европе, Рабинович отказался на том основании, что у него есть Green Card, а новенькая ограничилась одним предложением: - Мать-перемать… Мне пох и нах ваши ЕС и ТС… Мать-перемать… Мне СС люб… мать-перемать… Так что Пузя ограничился выдачей лишь одного паспорта – Карлуше. При этом, к своему большому удивлению, он узнал, что его друг имел необычное погоняло - Диоген Карл Двуянусович, а родился он в той же деревне, что и несостоявшаяся надежда бандеровцев, пан Ющенко… Хто б мог подумать… После обеда случилось ЧП. Прилетел дятел в красной ермолке и начал стучаться головой о дуб: три точки, три тире, три точки, три тире… Бибизян, не знал азбуки Морзе, и ничего не понял, зато выскочивший из норки суслика рабинович в растерянности заметался по полянке. - Караул! Караул! Родина в опасности! Я демобилизован, я пропал! - Да расскажи ты толком, что случилось? – заволновался предводитель. - Шо-шо.. К Израилю войнушка подступает. Со всех сторон арабы нажимают, Роняют бомбы, газы испускают. Меня отчизна в бой зовёт… Нет... Призывает. И, подхватив свой мешочек с денежкой, Рабик улетел в северном направлении. - Эй, жидёнок, - заорал ему вслед Карлуша – Ты куда? Израиль на юго-востоке, а не на севере! Рабинович сделал вид, что не услышал, и ещё быстрее засучил крылышками. Метаморфочка махала ему вслед рукой и причитала: - Он же такой храбрый, такой отчаянный… он не будет уклоняться ни от бомб, ни от пуль, ни даже от газов… Он пооогииииибнеееет… Подошедший Пузя поправил бантики на её рожках, замусоленным носовым платком вытер пятачок. - Не плач, Мета, вернётся твой мусик… в той стороне, куда он полетел, есть симпатичный хуторок. Коровы, кони, свиньи, утки с курами, много вкусного для Рабика навоза… Пересидит там войнушку и вернётся… Как Карлсон… Как стемнело, печальные херои начали готовиться ко сну. Бибизян опять приватизировал дуб. Метаморфочка бродила по полянке, вздыхала, сморкалась, вытирая пятачок рукой. Потом нырнула в норку суслика, всё ещё хранившую запах её ненаглядного мусика… Карлуша долго ворочался в телеге, простукивал костяшкой пальца бочку со спиртом, прислушивался и, явно опечаленный услышанным, уныло затянул: Как уменьшается количество вина! Я так на паперть скоро попаду….. И прокляну навек те времена, Когда закуска превращается в еду. Впрочем, грустил он недолго. Укрывшись файным пиджачком, Карл Двуянусович согрелся и, разомлев, родил нечто, по его мнению, оптимистическое: Эх! Янки придут, Порядок наведут! Янки наша сила, Янки наш оплот. У янки много денег, У янки мощный флот. Янки нас подымут, Янки нас спасут. Янки Украину В список занесут. Эх! Янки придут, Порядок наведут! Демохра-хр-хр-тиза–хррр-торы… бля… Хр-хр-хррррр….. Пузе, похоже, снилось его героическое прошлое. Он скрипел зубами, сучил ногами, его указательный палец ритмично сгибался, нажимая на виртуальный курок… Постепенно зубовный скрежет перешёл в бодрый постбандеровский марш: Я сегодня до зари встанку, По широкому пройду склонку. Я найду тот схроник, мамко. Про который говорил мне папко. Я отрою тот схроник ладонью, А зарою опять лопаткой. Я Степанка Бандерку помню Про который говорил мне папко. А ещё я поймаю суслико, Оторву ему ушки, лапко. Я Степанка Бандерку помню Про который говорил мне папко. Я сегодня до зари встанку, Я соседу покажу дульку. Я Степанка Бандерку помню Про который говорил мне папульку. А потом я повешу кацапко На большую такую гилляко. Я Степанка Бандерку помню Про который говорил мне папако. Я со Стёпкой в одной палатко, Ходим мы на одну процедурко. А в народе зовут нашу хатко Почему то не хатко, а дуркою. - Да, я такой – Улыбнулся Пузя во сне – “Меня никто не учил, я самородок.” Сам рожаю, сам рождаюсь. Сам встаю, сам умываюсь. Сам и ем и испражняюсь – Самородком называюсь. После чего его сморил сладкий сон без сновидений и кошмаров… Парнокопытные стояли под дубом и лениво что-то жевали… Ориша, выплюнув жвачку, затянула: - Ще не вмерла України, ні слава, ні воля… - потом закашлялась, и подняв голову на Бибизяна, сказала: - Слушай, макака, у меня горло болит, петь больно, сходи-ка лучше сам по вот этой ссылке и побалдей: _http://www.youtube.com/watch?v=BGgACD1No4Y Только рекламу не забудь ропустить.. - А потом пшёл НАХ… - Добавила она и устало уронила голову. Стеша мечтала о далёкой отчизне и янтарной комнате, спрятанной в подвале её родного коровника-каземата. Ей тоже хотелось что-нибудь спеть для этой потешной мартышки, но ничего, кроме Deutschland, Deutschland tiber alles, Uber alles in der Welt! в голову не приходило. Новенькая спала, положив под голову кирпич, и во сне повторяла слова на букву Х из “Большого словаря русского мата”. - Нет, - подумал Бибизян – Пузя неправ, какой же это отряд… это и есть настоящий цирк. Он подтянулся, и поудобнее уселся на ветке, прислонившись спиной к стволу. Сон не приходил, и обезьян так и просидел на дубе до самого утра. (Продолжение следует). Посилання на коментар Поділитись на інших сайтах Поділитися
Гість Дэнa Опубліковано 11 вересня, 2013 Поділитися Опубліковано 11 вересня, 2013 В 1948 году вторым человеком в государстве и преемником Сталина общепризнанно считался Молотов. Выдающееся положение Молотова подтверждалось множеством формальных и косвенных признаков — от его второго после Сталина места в любом перечислении членов Политбюро, его соседства со Сталиным на трибуне Мавзолея Ленина во время парадов и демонстраций до числа выдвижений от разных избирательных округов в качестве кандидата В депутаты при выборах в Верховный Совет и числа наименований городов и поселков, заводов, колхозов, школ, которым присваивалось имя Молотова. Третьим по влиянию человеком в СССР к середине 1948 года был Жданов, но его власть ограничивалась партийными структурами. На государственном уровне главным союзником Жданова был Николай Вознесенский, член Политбюро, председатель Госплана и первый заместитель Председателя Совета Министров СССР. Посилання на коментар Поділитись на інших сайтах Поділитися
Дэна Опубліковано 11 вересня, 2013 Поділитися Опубліковано 11 вересня, 2013 Байки со схрона 18. Лирическая. На следующий день дело с паспортами продвигалось ни шатко, ни валко… Стеше паспорт оказался не нужным, так как она и так была уже наполовину в Европе, Рабинович отказался на том основании, что у него есть Green Card, а новенькая ограничилась одним предложением: - Мать-перемать… Мне пох и нах ваши ЕС и ТС… Мать-перемать… Мне СС люб… мать-перемать… Так что Пузя ограничился выдачей лишь одного паспорта – Карлуше. При этом, к своему большому удивлению, он узнал, что его друг имел необычное погоняло - Диоген Карл Двуянусович, а родился он в той же деревне, что и несостоявшаяся надежда бандеровцев, пан Ющенко… Хто б мог подумать… После обеда случилось ЧП. Прилетел дятел в красной ермолке и начал стучаться головой о дуб: три точки, три тире, три точки, три тире… Бибизян, не знал азбуки Морзе, и ничего не понял, зато выскочивший из норки суслика рабинович в растерянности заметался по полянке. - Караул! Караул! Родина в опасности! Я демобилизован, я пропал! - Да расскажи ты толком, что случилось? – заволновался предводитель. - Шо-шо.. К Израилю войнушка подступает. Со всех сторон арабы нажимают, Роняют бомбы, газы испускают. Меня отчизна в бой зовёт… Нет... Призывает. И, подхватив свой мешочек с денежкой, Рабик улетел в северном направлении. - Эй, жидёнок, - заорал ему вслед Карлуша – Ты куда? Израиль на юго-востоке, а не на севере! Рабинович сделал вид, что не услышал, и ещё быстрее засучил крылышками. Метаморфочка махала ему вслед рукой и причитала: - Он же такой храбрый, такой отчаянный… он не будет уклоняться ни от бомб, ни от пуль, ни даже от газов… Он пооогииииибнеееет… Подошедший Пузя поправил бантики на её рожках, замусоленным носовым платком вытер пятачок. - Не плач, Мета, вернётся твой мусик… в той стороне, куда он полетел, есть симпатичный хуторок. Коровы, кони, свиньи, утки с курами, много вкусного для Рабика навоза… Пересидит там войнушку и вернётся… Как Карлсон… Как стемнело, печальные херои начали готовиться ко сну. Бибизян опять приватизировал дуб. Метаморфочка бродила по полянке, вздыхала, сморкалась, вытирая пятачок рукой. Потом нырнула в норку суслика, всё ещё хранившую запах её ненаглядного мусика… Карлуша долго ворочался в телеге, простукивал костяшкой пальца бочку со спиртом, прислушивался и, явно опечаленный услышанным, уныло затянул: Как уменьшается количество вина! Я так на паперть скоро попаду….. И прокляну навек те времена, Когда закуска превращается в еду. Впрочем, грустил он недолго. Укрывшись файным пиджачком, Карл Двуянусович согрелся и, разомлев, родил нечто, по его мнению, оптимистическое: Эх! Янки придут, Порядок наведут! Янки наша сила, Янки наш оплот. У янки много денег, У янки мощный флот. Янки нас подымут, Янки нас спасут. Янки Украину В список занесут. Эх! Янки придут, Порядок наведут! Демохра-хр-хр-тиза–хррр-торы… бля… Хр-хр-хррррр….. Пузе, похоже, снилось его героическое прошлое. Он скрипел зубами, сучил ногами, его указательный палец ритмично сгибался, нажимая на виртуальный курок… Постепенно зубовный скрежет перешёл в бодрый постбандеровский марш: Я сегодня до зари встанку, По широкому пройду склонку. Я найду тот схроник, мамко. Про который говорил мне папко. Я отрою тот схроник ладонью, А зарою опять лопаткой. Я Степанка Бандерку помню Про который говорил мне папко. А ещё я поймаю суслико, Оторву ему ушки, лапко. Я Степанка Бандерку помню Про который говорил мне папко. Я сегодня до зари встанку, Я соседу покажу дульку. Я Степанка Бандерку помню Про который говорил мне папульку. А потом я повешу кацапко На большую такую гилляко. Я Степанка Бандерку помню Про который говорил мне папако. Я со Стёпкой в одной палатко, Ходим мы на одну процедурко. А в народе зовут нашу хатко Почему то не хатко, а дуркою. - Да, я такой – Улыбнулся Пузя во сне – “Меня никто не учил, я самородок.” Сам рожаю, сам рождаюсь. Сам встаю, сам умываюсь. Сам и ем и испражняюсь – Самородком называюсь. После чего его сморил сладкий сон без сновидений и кошмаров… Парнокопытные стояли под дубом и лениво что-то жевали… Ориша, выплюнув жвачку, затянула: - Ще не вмерла України, ні слава, ні воля… - потом закашлялась, и подняв голову на Бибизяна, сказала: - Слушай, макака, у меня горло болит, петь больно, сходи-ка лучше сам по вот этой ссылке и побалдей: _http://www.youtube.com/watch?v=BGgACD1No4Y Только рекламу не забудь ропустить.. - А потом пшёл НАХ… - Добавила она и устало уронила голову. Стеша мечтала о далёкой отчизне и янтарной комнате, спрятанной в подвале её родного коровника-каземата. Ей тоже хотелось что-нибудь спеть для этой потешной мартышки, но ничего, кроме Deutschland, Deutschland tiber alles, Uber alles in der Welt! в голову не приходило. Новенькая спала, положив под голову кирпич, и во сне повторяла слова на букву Х из “Большого словаря русского мата”. - Нет, - подумал Бибизян – Пузя неправ, какой же это отряд… это и есть настоящий цирк. Он подтянулся, и поудобнее уселся на ветке, прислонившись спиной к стволу. Сон не приходил, и обезьян так и просидел на дубе до самого утра. (Продолжение следует). Посилання на коментар Поділитись на інших сайтах Поділитися
Гість Дэнa Опубліковано 11 вересня, 2013 Поділитися Опубліковано 11 вересня, 2013 Конечность жизни вызывает тоскливое чувство. Интересен лишь человек, в котором есть прорыв в бесконечность. Я всегда бежал от конечности жизни. Такое отношение к жизни приводило к тому, что я не обладал искусством жить, не умел использовать жизни. Для «искусства жить» нужно сосредоточиться на конечном, погрузиться в него, нужно любить жить во времени. «Несчастье человека, – говорит Карлейль в Sartor resartus[5], – происходит от его величия; от того, что в нем есть Бесконечное, от того, что ему не удается окончательно похоронить себя в конечном». Этот «объективный» мир, эта «объективная» жизнь и есть погребение в конечном. Самое совершенное в конечном есть погребение. Поэтому «жизнь» есть как бы умирание бесконечного в конечном, вечного во временном. Во мне есть сильный метафизически-анархический элемент. Это есть бунт против власти конечного. Иначе это можно было бы назвать элементом апофатическим. И в обыденной, и в исторической жизни слишком многое казалось мне или незначительным, или возмущающим. Мне противны были все сакрализации конечного. Тоска может стать религиозной. Религиозная тоска по бессмертию и вечности, по бесконечной жизни, не похожей на эту конечную жизнь. Искусство было для меня всегда погружением в иной мир, чем этот обыденный мир, чем моя собственная постылая жизнь. Именно приобщение к непохожему на эту жизнь есть магия искусства. Постоянная тоска ослабляла мою активность в жизни. Я от слишком многого уходил, в то время как многое нужно было преображать. Я редко, слишком редко чувствовал себя счастливым. Мне иногда казалось, что жизнь была бы хороша и радостна, если бы исчезла причина того, что меня мучит сейчас. Но когда эта причина исчезала, сейчас же являлась новая. Я ни от чего не чувствовал полного удовлетворения, в глубине считая его греховным. Посилання на коментар Поділитись на інших сайтах Поділитися
Гість Дэнa Опубліковано 11 вересня, 2013 Поділитися Опубліковано 11 вересня, 2013 Николай Бердяев "Самопознание" продолжение... Свобода Меня называют философом свободы. Какой-то черносотенный иерарх сказал про меня, что я «пленник свободы». И я действительно превыше всего возлюбил свободу. Я изошел от свободы, она моя родительница. Свобода для меня первичнее бытия. Своеобразие моего философского типа прежде всего в том, что я положил в основание философии не бытие, а свободу. В такой радикальной форме этого, кажется, не делал ни один философ. В свободе скрыта тайна мира. Бог захотел свободы, и отсюда произошла трагедия мира. Свобода в начале и свобода в конце. В сущности, я всю жизнь пишу философию свободы, стараясь ее усовершенствовать и дополнить. У меня есть основное убеждение, что Бог присутствует лишь в свободе и действует лишь через свободу. Лишь свобода должна быть сакрализирована, все же ложные сакрализации, наполняющие историю, должны быть десакрализированы. Я сознаю себя прежде всего эмансипатором, и я сочувствую всякой эмансипации. Я и христианство понял и принял как эмансипацию. Я изначально любил свободу и мечтал о чуде свободы еще во втором классе кадетского корпуса. Я никогда не мог вынести никакой зависимости. И у меня была всегда очень большая внутренняя независимость. И всякий раз, когда я чувствовал хоть малейшие признаки зависимости от кого-либо и чего-либо, это вызывало во мне бурный протест и вражду. Посилання на коментар Поділитись на інших сайтах Поділитися
Гість Дэнa Опубліковано 11 вересня, 2013 Поділитися Опубліковано 11 вересня, 2013 Я никогда не соглашался отказаться от свободы и даже урезать ее, ничего не соглашался купить ценой отказа от свободы. Я от многого мог отказаться в жизни, но не во имя долга или религиозных запретов, а исключительно во имя свободы и, может быть, еще во имя жалости. Посилання на коментар Поділитись на інших сайтах Поділитися
Дэна Опубліковано 11 вересня, 2013 Поділитися Опубліковано 11 вересня, 2013 Для Орианы: Надо писать постоянно админу, что Ориана не справляется с обязанностями: стирает только посты оппонентов националистов, а нацики не просто флудят в темах, а копипастят вообще посторонние тексты. Посилання на коментар Поділитись на інших сайтах Поділитися
Гість Дэнa Опубліковано 11 вересня, 2013 Поділитися Опубліковано 11 вересня, 2013 Я никогда не хотел связать себя и это, вероятно, ослабило мою активность, ограничивало возможности реализации. Но я всегда знал, что свобода порождает страдание, отказ же от свободы уменьшает страдание. Свобода не легка, как думают ее враги, клевещущие на нее, свобода трудна, она есть тяжелое бремя. Посилання на коментар Поділитись на інших сайтах Поділитися
Гість Дэнa Опубліковано 11 вересня, 2013 Поділитися Опубліковано 11 вересня, 2013 И люди легко отказываются от свободы, чтобы облегчить себя. Эта тема особенно близка Достоевскому. Меня называли в молодости «вольный сын эфира». Это верно лишь в том, что я не сын земли, не рожден от массовой стихии, я произошел от свободы. Посилання на коментар Поділитись на інших сайтах Поділитися
Гість Дэнa Опубліковано 11 вересня, 2013 Поділитися Опубліковано 11 вересня, 2013 Но если под шутливым выражением «вольный сын эфира» понимать легкость, отсутствие боли, то это неверно обо мне. Свобода с трудом доставалась и причиняла боль. «Меня свобода привела к распутью в час утра», – говорит один поэт. Все, что я утверждал, я утверждал после свободы и из свободы. Опыт свободы есть первичный опыт. Не свобода есть создание необходимости (Гегель), а необходимость есть создание свободы, известного направления свободы. Я не согласен принять никакой истины иначе, как от свободы и через свободу. Слово свобода я употребляю здесь не в школьном смысле «свобода воли», а в более глубоком, метафизическом смысле. Истина может принести мне освобождение, но эту истину я мог принять лишь через свободу. Поэтому есть две свободы. Об этом я много писал. Изначальность, непроизводность моей свободы выражалась в том, что я мог принять «не-я», лишь сделав это «не-я» содержанием своего «я», введя его в свою свободу. Борьба за свободу, которую я вел всю жизнь, была самым положительным и ценным в моей жизни, но в ней была и отрицательная сторона – разрыв, отчужденность, неслиянность, даже вражда. Свобода могла сталкиваться с любовью. В противоположность распространенному мнению я всегда думал, что свобода аристократична, а не демократична. Огромная масса людей совсем не любит свободы и не ищет ее. Посилання на коментар Поділитись на інших сайтах Поділитися
Гість Дэнa Опубліковано 11 вересня, 2013 Поділитися Опубліковано 11 вересня, 2013 Революции масс не любят свободы. Многое я приобрел в своем духовном пути, в опыте своей жизни, но свобода для меня изначальна, она не приобретена, она есть a priori моей жизни. Идея свободы для меня первичнее идеи совершенства, потому что нельзя принять принудительного, насильственного совершенства. Посилання на коментар Поділитись на інших сайтах Поділитися
Гість Дэнa Опубліковано 11 вересня, 2013 Поділитися Опубліковано 11 вересня, 2013 Все в человеческой жизни должно пройти через свободу, через испытание свободы, через отвержение соблазнов свободы. В этом, может быть, смысл грехопадения. Вспоминая всю свою жизнь, начиная с первых ее шагов, я вижу, что никогда не знал никакого авторитета и никогда никакого авторитета не признавал. Я просто никогда не имел опыта переживания авторитета. Я не знал авторитета в семье, не знал авторитета в учебном заведении, не знал авторитета в моих занятиях философией и в особенности не знал авторитета в религиозной жизни. С детства я решил, что никогда не буду служить, так как никогда не соглашусь подчиниться никакому начальству. У меня даже никогда не было мысли сделаться профессором, потому что это все же предполагает существование начальства и авторитетов. Свою мысль я всегда воспринимал как впервые рожденную в свободе. И старую свою мысль я воспринимал как впервые рожденную, не как образовавшуюся во мне традицию мысли. Это, конечно, совсем не значит, что я не хотел учиться у других, у всех великих учителей мысли, и что не подвергался никаким влияниям, никому ни в чем не был обязан. Я постоянно питался мировой мыслью, получал умственные толчки, многим был обязан мыслителям и писателям, которых всю жизнь чтил, обязан людям, которым был близок. Но все проходило через мою свободу, входило в глубину моего «я» и из него принималось. Никакого умственного влияния я не мог воспринять иначе, чем получив санкцию от моей свободы. Поэтому я самый нетрадиционный человек на свете. Мне даже не нужно было разрывать с какими-либо авторитетами, я их не имел. Но были философы и писатели, которые особенно питали мою любовь к свободе духа, подтверждали ее и помогали ее развитию во мне. В этом отношении огромное значение для меня имела «Легенда о Великом Инквизиторе» и вообще Достоевский. Из философов же наибольшее значение имел Кант. Философия Канта есть философия свободы, хотя, может быть, недостаточно последовательно, не до конца развитая. Еще Ибсен имел для меня большое значение, хотя и позже. В Ибсене видел я необыкновенную волю к свободе. Все столкновения с людьми и направлениями происходили у меня из-за свободы. Борьбу за свободу я понимал прежде всего не как борьбу общественную, а как борьбу личности против власти общества. Посилання на коментар Поділитись на інших сайтах Поділитися
Гість Дэнa Опубліковано 11 вересня, 2013 Поділитися Опубліковано 11 вересня, 2013 Уже после окончания моей книги я прочел книгу Roger Secr'etain «P'eguy, soldat de la v'erit'e». Это интересная книга о Пеги. Поразило меня одно место о Пеги, которое могло бы быть сказано вполне обо мне. Привожу дословно. «Nous sommes de ces singuliers lib'eraux ou libertaires qui n’admettent aucune autorit'e». Cette phrase de Pour moi ressortit `a la psychologie, non `a la doctrine. Quand P'eguy dit cela en 1900, il ne le dit pas comme militant sociologue, il le dit comme homme P'eguy, pour toute sa vie. L’anarchisme est sa tendresse secr'ete. Il n’est certes pas nihiliste ni destructeur. Il d'eteste la pente des facilit'es. Il est du c^ot'e positif, ascentionnel de l’anarchie. Mais sa passion majeure, sa force d’adh'esion le collent au principe de libert'e. L’insubordination de ce disciple paradoxal est de n’accepter de contrainte qu’int'erieure et librement choisie. On a parl'e, d’un parti P'eguy: c’est un parti o`u il e^ut 'et'e seul. Je ne lui vois m^eme pas de disciple dont il ne se f^ut bient^ot s'epar'e ou qu’il n’e^ut lui-m^eme encourag'e `a rompre... Ce r'evolt'e, cet interdit, cet h'er'etique par instinct et orgueil est ainsi fait qu’il recherche l’autorit'e sans pouvoir endurer de tutelle. En tant que citoyen, il ne peut supporter l’Etat bourgeois (ni m^eme l’Etat tout court). En tant que militant r'evolutionnaire, il ne peut supporter la f'erule de socialisme doctrinal et politicien. Et tant que penseur, il ne peut se soumettre `a la m'etaphysique des sociologues du parti intellectuel... C’est son refus de toute tyrannie terrestre qui l’entra^ine vers Dieu. A condition toutefois que ce Dieu soit lui aussi un lib'eral, un libertaire, presqu’un anarchiste: «Un salut qui ne serait pas libre, qui ne viendrait pas d’un homme libre ne nous dirait plus rien», dit le Dieu de Peguy dans les Saints Innocents»[6]. Я не вижу вообще в себе большого сходства с Пеги. Но это место мне так близко, словно обо мне написано. Посилання на коментар Поділитись на інших сайтах Поділитися
Рекомендовані повідомлення
Заархівовано
Ця тема знаходиться в архіві та закрита для подальших відповідей.